ВЕРА АЛЕНТОВА: «СЕЙЧАС ОДИН БОГ ЗНАЕТ, ГДЕ ПРАВДА»
К юбилею Веры Алентовой в Театре Пушкина поставили спектакль-бенефис «Мадам Рубинштейн», посвященный великой основательнице «империи красоты». В преддверии премьеры «Театрал» встретился и побеседовал с актрисой. Впрочем, разговор шел не только о новой работе.
– Вера Валентиновна, расскажите, как проходили поиски материала и почему остановились на пьесе австралийского драматурга Джона Мисто?
– Во всём театральном мире возрастных ролей, особенно женских, очень мало. Ну кого может сыграть возрастная актриса? Бабушку? Хотя я ничего не имею против таких ролей, если они интересны, если это не функция. У меня была замечательная роль бабушки в сериале «И всё-таки я люблю» – с удовольствием играла и даже ТЭФИ за неё получила. Но пьес на возрастную актрису ограниченное количество, их все знают наперечёт и, как правило, на юбилеях и играют. Поэтому всегда хочется найти то, что ещё никто не видел. Таким образом мы нашли пять лет назад «Апельсины & лимоны», сейчас – «Мадам Рубинштейн», которая в Москве никогда не шла. Мы искали её, что называется, всем миром – каждый заинтересованный подключился, спрашивал у знакомых, не слышали ли они о чём-то новеньком. И вот таким образом к нам пришла «Мадам Рубинштейн», которая мне очень понравилась.
– Вы не раз говорили, что не возьметесь за роль, которая вам неинтересна. Чем привлекла Хелена Рубинштейн?
– Она мощная дама и великий мистификатор. Когда я бросилась читать о её жизни, выяснилось, что биографий несколько – все абсолютно разные и какая правдивая неизвестно. Джон Мисто создал свою Мадам, и оказалось, что эта его Мадам самодостаточна и поиски правдивой биографии совершенно не нужны. Меня убедила эта. И интересный, непростой характер героини покорил узнаваемостью. Я таких людей встречала в жизни. Любой человек сложен, но проявить эту сложность в драматургическом материале не всегда получается. Но в случае с «Мадам Рубинштейн» это получилось. Сверив часы, на этом сошлись мы все и с радостью взялись за работу.
Хелена Рубинштейн сделала столько основополагающих открытий в косметологии! Она создала водостойкую тушь и впервые классифицировала кожу лица по типам – сухая, жирная и нормальная. И уже за это мы должны сказать ей большое спасибо. При этом у нее не было никакого образования. Она самородок. Занималась косметологией как наукой, изучала разные кислоты, сверялась с учеными. А личная жизнь, как я понимаю по всем биографиям, была у Хелены на втором месте.
В пьесе Мисто есть человеческая история, пришедшаяся нам по душе. А это важно: есть надежда, что она будет интересна и зрителю.
– Вы сказали, что ваша героиня была человеком сложным – значит, наверняка, совершала ошибки. Как вы для себя их оправдываете?
– Если вы знаете какого-то человека, совершившего дурной поступок, и попросите его объяснить причину, он это сделает. И его объяснения будут абсолютно логичны, – он вам ответит и на это, и на то. Нет таких людей, которые бы сказали: «Да, я подлец, я сплетник, я мерзавец, я украл». Даже убийца и тот ухитряется оправдываться – адвокаты есть даже у самых отъявленных преступников, и порой они так защищают своих подопечных, что невольно думаешь: «А может действительно иначе было нельзя?» Вот и нас учили быть прекрасными адвокатами своих персонажей.
– Вы родились и выросли в театральной семье, но не раз говорили, что вас нельзя назвать ребенком закулисья. Не принято было брать детей с собой в театр?
– Это не было принято тогда, и не принято сейчас. Если есть возможность, чтобы ребёнок не болтался за кулисами, а находился дома, то родители всегда ею пользуются. Это правильно, потому что за кулисами взрослая жизнь. И во времена моего детства нас иногда брали в театр, но в основном из-за того, что девать было больше некуда.
– А сами не стремились лишний раз побывать в театре, атмосфера закулисья не привлекала?
– Нет, театр был просто местом работы родителей.
– Тем не менее вы решили стать актрисой, хотя были в шаге от поступления в медицинский. Когда пришло осознание, что театр вам всё-таки ближе?
– Моя мама в своё время совершила одну ошибку. В театре шёл спектакль, где была роль для девочки. И вдруг исполнительница этой роли заболела и маму попросили заменить её мной. Мне тогда было лет восемь. Мама согласилась выручить театр. Я выучила текст за пару репетиций и была готова играть, тем более меня все очень хвалили. Но тут девочка-исполнительница, как настоящая звезда, быстро поправилась и продолжила играть свою роль, а я спокойно уехала в летний лагерь. Даже без огорчения. И никогда об этом эпизоде своей жизни не вспоминала. Но однажды, уже по окончании школы, я увидела на столбе объявление: Алтайский драматический театр объявляет набор молодых людей. И почему-то сразу вспомнила и мой несостоявшийся дебют, и ту замечательную театральную атмосферу, и как я репетировала, и как меня все хвалили, и какое это было удовольствие и счастье. И сразу подумала: «А почему я, собственно говоря, так рвусь в медицинский? Моё место в театре!»
– И отправились поступать в Москву по совету мамы...
– Пожалуй, но совет был вынужденный. Мама была категорически против, чтобы я была актрисой, знала, что хлеб этот не лёгок, особенно для актёров провинции, но сказала: «Если хочешь быть актрисой, то всё равно нужно учиться. Лучшие ВУЗы в Москве, поезжай, пробуй поступить. Талантливая – возьмут, бездарная – нечего делать в театре».
– С какими ожиданиями вы ехали в Москву? Было предчувствие, что поступите?
– Нет, не было ничего, кроме огромного желания поступить. Я как периферийная девочка ничего не знала про Москву, про её реалии. Уже на месте выяснилось, что, оказывается, есть четыре театральных ВУЗа и ВГИК, что можно поступать везде, потому что не сразу требуют принести аттестат, а только когда ты успешно проходишь три тура.
Очень дорожила материалом, над которым долго и тщательно работала абсолютно самостоятельно. Мамы я стеснялась и даже представить не могла, чтобы я ей что-либо прочитала. Она и впоследствии была моим самым строгим критиком.
– По окончании Школы-студии вы пришли в Театр Пушкина и служите этой сцене уже более 50-ти лет, не принимая предложения других худруков перейти к ним труппу. Почему?
– Потому что сразу начала играть центральные, интересные роли. Потом был период, когда я долго сидела без новых работ. И, почувствовав, что пауза затягивается, подумала, что, может быть, имеет смысл перейти в другой театр. Меня в то время пригласил к себе Гончаров в Театр Маяковского. Я, естественно, знала, что у него любимая актриса Наташа Гундарева, более того, понимала, что все ниши в театре уже заняты. Но если приглашают актрису – значит в арсенале театра нет именно такой индивидуальности, значит режиссёр видит ее в определенной роли? И я спросила: «Что я у вас буду играть?» Гончаров как-то смутился и не ответил конкретно. Он видел меня на сцене в спектаклях своего ученика, так что мои возможности знал. Возможно, он только хотел, чтобы такая индивидуальность в театре была. А я просто присутствовать и ждать роли как манны небесной не хотела. Это я могла успешно делать и в своем театре.
Кроме того, я здесь выросла и полюбила людей, с которыми к тому моменту работала уже много лет. Так решила остаться в Театре Пушкина и никогда об этом не пожалела.
– Что для вас театр сегодня?
– Театр сегодня – это единственное место, где можно увидеть живую эмоцию. Вот, например, человек разговаривает с вами так легко, что вы и не заподозрите, что в душе у него ад – огромная трагедия. Современный человек научился свои беды прятать, чтобы окружающие ничего не заметили. А задача театра как раз в том, чтобы зритель неладное заподозрил, понял сердцем, увидел себя в герое, заплакал его слезами. Это при том, что персонаж никому этой своей трагедии не показывает. Ради такого катарсиса, мне кажется, нынешний зритель и приходит в театр. Ведь кино поменяло вектор и благодаря современным техническим возможностям стало интересным шоу, а не историей жизни с её пригорками и ручейками. Фильм смотришь и думаешь: «Боже мой, как это можно сделать?»
Современные люди умеют эмоции прятать за стеной, которую сами себе построили. А приоткрыть себя, достать боль и поделиться ею сегодня можно только в театре, где ценна живая человеческая энергия, горячая и иногда болезненная. Иначе скоро мы научимся жить в мире, где нет личных трагедий, нет страданий – сплошь хорошие уравновешенные люди, где нет ни любви, ни ненависти, ни болезненных разрывов – ничего нет. Мир сдержанных роботов. Я не имею в виду, конечно, мир криминала, говорю о нашем нормальном мире. Так вот, театр не позволит этого.
– В декабре вы стали лауреатом премии «Звезда Театрала», которую присуждала как раз та самая публика, которой нужно окровавленное сердце. Какое у вас отношение к наградам за ваши работы в кино, в театре?
– У меня к ним отношение спокойное, потому что они есть. Если бы их не было, то, наверное, было бы обидно. Я вижу в театре много замечательных людей, которые на самом деле заслуживают наград, потому что они очень долго и хорошо работают. Но часто так случается, что награды их обходят стороной. Это несправедливо, потому что и актерский век, особенно женский, не так долог, и преданных театру людей нужно ценить. Награда – вещь очень хорошая, если она вовремя приходит. Когда оценен твой труд, есть ощущение что работаешь не зря, что это нужно не только тебе, но и тем, кто тебя смотрит. Я рано начала получать награды и думала, что это естественно. Потом поняла, что если бы их не было, то это было бы очень горько и обидно.
– Я правильно понимаю, что мнению критиков вы не особо доверяете?
– У нас сейчас, мне кажется, подувяла критическая школа. Раньше о спектаклях писали замечательно разбирающиеся в театре люди. Их было интересно читать, как увлекательную книгу. Это был высокий стиль. И книги их – Григория Бояджиева, Майи Туровской, статьи Бориса Алперса – сопровождали нашу молодость. Вера Максимова и Наталья Крымова – наше становление. И критика была не в духе «это плохо, и это плохо, здесь актёр не туда пошёл, а тут не за то схватился». Она была по существу и не уничтожала актера, а спокойно и уважительно с ним разговаривала. Бывала и резкой, и злой, но по существу. Такая критика была очень важной составляющей театра.
А сегодня у нас как-то сложилось неуважение ко всему и ко всем, и это печалит. У меня такое ощущение, что мы разошлись в понимании театра.
– Со зрителями вы в понимании театра более близки?
– Да, только тут есть нюансы. Нас учили не работать на потребу публики, а поднимать зрителя до своего уровня. Да, мнение публики, это важная составляющая театра. Зритель голосует ногами и, если ему спектакль не нравится, он на него не придет, какие бы восхваления не писала критика. И ещё осталась, как ни странно, некая доля просветительства в театре. На детских спектаклях малышей учат доброте и справедливости. На взрослых тоже. Я много разных писем получаю от зрителей. При чем очень давно. И они, как правило, совпадают по своим оценкам с тем, что я хотела до зрителя донести в той или иной роли. На публику надо смотреть доверчиво, как на впервые встретившегося человека. Ты же от него плохого не ждёшь. А если ты на него смотришь косо, то и он на тебя косо. Это ещё Булгаковым замечено.
– О чём пишет публика?
– Например, был у нас в театре спектакль «Пизанская башня», где мы вместе с Владимиром Валентиновичем играли семейную пару. Публика знала, что мы в жизни муж и жена, потому доверие к происходящему на сцене было полным. Проблема в пьесе была в том, что жена – милая, интеллигентная и безропотная женщина, библиотекарь – решилась уйти от мужа – человека хамоватого, невнимательного и эгоистичного. Сын вырос и ничто больше не держит их вместе. Но по ходу пьесы становится понятно, что накопленные невысказанные обиды заслонили любовь, которая была и ещё осталась в этих людях, на первый взгляд совершенно не подходящих друг другу, не совпадающих ни в чём. Но именно в этом странном несовпадении и таилась их любовь. Они притягивались друг к другу как противоположности. И в финале всё-таки остались вместе. Так вот, мы дважды получали письма от людей на грани развода. Обе пары после спектакля решали сохранить брак. Мне кажется, это очень важно.
После фильма «Москва слезам не верит» приходило много восторженных писем. Писем с просьбами об автографах или со сравнениями со своей жизнью и обязательной фразой в конце: это фильм про меня. Но запомнилось письмо, в котором было всего одно предложение: «Хотела уйти из жизни, посмотрела ваш фильм, буду жить!»
– В этом вы видите миссию актёра?
– В какой-то степени. Мы занимаемся своим делом, и если хотя бы один человек в зале стал после посещения спектакля чуть лучше, ну хоть чуть-чуть: позвонил маме, не обидел жену, подумал о ребёнке, вспомнил, что был влюблён и любим, – то это счастье. Примитивно, но это так. Наша профессия заставляет посмотреть на человека другими глазами, отметая слухи. Сейчас ведь один бог знает где правда. И театр предлагает зрителю увидеть за внешними, даже неприглядными, поступками человека его боль, несбывшиеся мечты, обиды на жизнь, его малость и его величие – то есть посмотреть на самого себя в разных измерениях.
– У вас нет сожаления, что в памяти массового зрителя вы остаетесь Катей Тихомировой и он приходит посмотреть на ту самую Веру Алентову из фильма «Москва слезам не верит»? У вас ведь было ещё немало прекрасных ролей и в кино, и в театре.
– Есть масса актёров, которых идут посмотреть просто так, а меня – благодаря фильму «Москва слезам не верит», как Катю Тихомирову. В этом нет ничего обидного, и хорошо, что хоть как-то остаюсь в памяти у людей.
– Какое личное качество помогает Вам работать в театре, а какое, наоборот, мешает?
– И мешает, и помогает одно качество – перфекционизм. Мир устроен так, что в нем нет ничего идеального. У нас одна сторона лица отличается от другой, левая нога от правой. У меня, например, мизинцы на руках совершенно разные. Что поделать! Но все равно очень хочется, чтобы в работе всё было идеально – при чём, желательно, сразу. Я очень требовательно отношусь ко всему. Скажем, в пошивочном цехе театра спрашивают: «Для кого шьём? Для Алентовой? Оооо, значит надо будет выверять каждый шовчик». Они знают меня и принимают такой. Когда требовательность разумная, она и мне не мешает, и людей не обижает. Но иногда ее, как и своё нетерпение, приходится скрывать, потому что я разумом понимаю, что определённые вещи сделать быстро и хорошо невозможно.
– Что помимо театра входит сегодня в ваш круг интересов?
– Я написала книгу, она должна выйти к моему юбилею. Это воспоминания, которые несколько лет назад мне предложило записать издательство «Эксмо». Я долго откладывала, мучилась, но смерть Юрского сподвигла меня на то, что надо сесть и написать. Писала два года. И прошлым летом, в пандемию, когда театры были закрыты, я села на даче и закончила её. Выполнила свой долг.
– Вас волнует будет ли она интересна читателям?
– Конечно. Ведь сейчас упал интерес к книгам. Читают мало. Я сужу не только по молодёжи, но и по себе – длинный текст читаю нетерпеливо, потому что уже привыкла получать информацию в коротких сообщениях. Хотя когда-то восхищалась, как у Льва Толстого одно предложение занимает целую страницу. Это казалось просто удивительным! Как любопытному человеку, мне интересно, где что происходит – не сплетни, конечно, а новости. Но вот недавно я подумала, что напрасно трачу на них так много времени – без массы информации можно спокойно обойтись. Я, как дитя войны, беспокоюсь только об одном – чтобы не было войны.
Собственно, вот это то, что меня волнует. Ещё, естественно, дочь, внуки и большая тоска-печаль. Я очень тяжело переношу уход Владимира Валентиновича…
Полную версию этого интервью с Верой Алентовой читайте в мартовском номере журнала "Театрал", который уже вышел в свет.
– Вера Валентиновна, расскажите, как проходили поиски материала и почему остановились на пьесе австралийского драматурга Джона Мисто?
– Во всём театральном мире возрастных ролей, особенно женских, очень мало. Ну кого может сыграть возрастная актриса? Бабушку? Хотя я ничего не имею против таких ролей, если они интересны, если это не функция. У меня была замечательная роль бабушки в сериале «И всё-таки я люблю» – с удовольствием играла и даже ТЭФИ за неё получила. Но пьес на возрастную актрису ограниченное количество, их все знают наперечёт и, как правило, на юбилеях и играют. Поэтому всегда хочется найти то, что ещё никто не видел. Таким образом мы нашли пять лет назад «Апельсины & лимоны», сейчас – «Мадам Рубинштейн», которая в Москве никогда не шла. Мы искали её, что называется, всем миром – каждый заинтересованный подключился, спрашивал у знакомых, не слышали ли они о чём-то новеньком. И вот таким образом к нам пришла «Мадам Рубинштейн», которая мне очень понравилась.
– Вы не раз говорили, что не возьметесь за роль, которая вам неинтересна. Чем привлекла Хелена Рубинштейн?
– Она мощная дама и великий мистификатор. Когда я бросилась читать о её жизни, выяснилось, что биографий несколько – все абсолютно разные и какая правдивая неизвестно. Джон Мисто создал свою Мадам, и оказалось, что эта его Мадам самодостаточна и поиски правдивой биографии совершенно не нужны. Меня убедила эта. И интересный, непростой характер героини покорил узнаваемостью. Я таких людей встречала в жизни. Любой человек сложен, но проявить эту сложность в драматургическом материале не всегда получается. Но в случае с «Мадам Рубинштейн» это получилось. Сверив часы, на этом сошлись мы все и с радостью взялись за работу.
Хелена Рубинштейн сделала столько основополагающих открытий в косметологии! Она создала водостойкую тушь и впервые классифицировала кожу лица по типам – сухая, жирная и нормальная. И уже за это мы должны сказать ей большое спасибо. При этом у нее не было никакого образования. Она самородок. Занималась косметологией как наукой, изучала разные кислоты, сверялась с учеными. А личная жизнь, как я понимаю по всем биографиям, была у Хелены на втором месте.
В пьесе Мисто есть человеческая история, пришедшаяся нам по душе. А это важно: есть надежда, что она будет интересна и зрителю.
– Вы сказали, что ваша героиня была человеком сложным – значит, наверняка, совершала ошибки. Как вы для себя их оправдываете?
– Если вы знаете какого-то человека, совершившего дурной поступок, и попросите его объяснить причину, он это сделает. И его объяснения будут абсолютно логичны, – он вам ответит и на это, и на то. Нет таких людей, которые бы сказали: «Да, я подлец, я сплетник, я мерзавец, я украл». Даже убийца и тот ухитряется оправдываться – адвокаты есть даже у самых отъявленных преступников, и порой они так защищают своих подопечных, что невольно думаешь: «А может действительно иначе было нельзя?» Вот и нас учили быть прекрасными адвокатами своих персонажей.
– Вы родились и выросли в театральной семье, но не раз говорили, что вас нельзя назвать ребенком закулисья. Не принято было брать детей с собой в театр?
– Это не было принято тогда, и не принято сейчас. Если есть возможность, чтобы ребёнок не болтался за кулисами, а находился дома, то родители всегда ею пользуются. Это правильно, потому что за кулисами взрослая жизнь. И во времена моего детства нас иногда брали в театр, но в основном из-за того, что девать было больше некуда.
– А сами не стремились лишний раз побывать в театре, атмосфера закулисья не привлекала?
– Нет, театр был просто местом работы родителей.
– Тем не менее вы решили стать актрисой, хотя были в шаге от поступления в медицинский. Когда пришло осознание, что театр вам всё-таки ближе?
– Моя мама в своё время совершила одну ошибку. В театре шёл спектакль, где была роль для девочки. И вдруг исполнительница этой роли заболела и маму попросили заменить её мной. Мне тогда было лет восемь. Мама согласилась выручить театр. Я выучила текст за пару репетиций и была готова играть, тем более меня все очень хвалили. Но тут девочка-исполнительница, как настоящая звезда, быстро поправилась и продолжила играть свою роль, а я спокойно уехала в летний лагерь. Даже без огорчения. И никогда об этом эпизоде своей жизни не вспоминала. Но однажды, уже по окончании школы, я увидела на столбе объявление: Алтайский драматический театр объявляет набор молодых людей. И почему-то сразу вспомнила и мой несостоявшийся дебют, и ту замечательную театральную атмосферу, и как я репетировала, и как меня все хвалили, и какое это было удовольствие и счастье. И сразу подумала: «А почему я, собственно говоря, так рвусь в медицинский? Моё место в театре!»
– И отправились поступать в Москву по совету мамы...
– Пожалуй, но совет был вынужденный. Мама была категорически против, чтобы я была актрисой, знала, что хлеб этот не лёгок, особенно для актёров провинции, но сказала: «Если хочешь быть актрисой, то всё равно нужно учиться. Лучшие ВУЗы в Москве, поезжай, пробуй поступить. Талантливая – возьмут, бездарная – нечего делать в театре».
– С какими ожиданиями вы ехали в Москву? Было предчувствие, что поступите?
– Нет, не было ничего, кроме огромного желания поступить. Я как периферийная девочка ничего не знала про Москву, про её реалии. Уже на месте выяснилось, что, оказывается, есть четыре театральных ВУЗа и ВГИК, что можно поступать везде, потому что не сразу требуют принести аттестат, а только когда ты успешно проходишь три тура.
Очень дорожила материалом, над которым долго и тщательно работала абсолютно самостоятельно. Мамы я стеснялась и даже представить не могла, чтобы я ей что-либо прочитала. Она и впоследствии была моим самым строгим критиком.
– По окончании Школы-студии вы пришли в Театр Пушкина и служите этой сцене уже более 50-ти лет, не принимая предложения других худруков перейти к ним труппу. Почему?
– Потому что сразу начала играть центральные, интересные роли. Потом был период, когда я долго сидела без новых работ. И, почувствовав, что пауза затягивается, подумала, что, может быть, имеет смысл перейти в другой театр. Меня в то время пригласил к себе Гончаров в Театр Маяковского. Я, естественно, знала, что у него любимая актриса Наташа Гундарева, более того, понимала, что все ниши в театре уже заняты. Но если приглашают актрису – значит в арсенале театра нет именно такой индивидуальности, значит режиссёр видит ее в определенной роли? И я спросила: «Что я у вас буду играть?» Гончаров как-то смутился и не ответил конкретно. Он видел меня на сцене в спектаклях своего ученика, так что мои возможности знал. Возможно, он только хотел, чтобы такая индивидуальность в театре была. А я просто присутствовать и ждать роли как манны небесной не хотела. Это я могла успешно делать и в своем театре.
Кроме того, я здесь выросла и полюбила людей, с которыми к тому моменту работала уже много лет. Так решила остаться в Театре Пушкина и никогда об этом не пожалела.
– Что для вас театр сегодня?
– Театр сегодня – это единственное место, где можно увидеть живую эмоцию. Вот, например, человек разговаривает с вами так легко, что вы и не заподозрите, что в душе у него ад – огромная трагедия. Современный человек научился свои беды прятать, чтобы окружающие ничего не заметили. А задача театра как раз в том, чтобы зритель неладное заподозрил, понял сердцем, увидел себя в герое, заплакал его слезами. Это при том, что персонаж никому этой своей трагедии не показывает. Ради такого катарсиса, мне кажется, нынешний зритель и приходит в театр. Ведь кино поменяло вектор и благодаря современным техническим возможностям стало интересным шоу, а не историей жизни с её пригорками и ручейками. Фильм смотришь и думаешь: «Боже мой, как это можно сделать?»
Современные люди умеют эмоции прятать за стеной, которую сами себе построили. А приоткрыть себя, достать боль и поделиться ею сегодня можно только в театре, где ценна живая человеческая энергия, горячая и иногда болезненная. Иначе скоро мы научимся жить в мире, где нет личных трагедий, нет страданий – сплошь хорошие уравновешенные люди, где нет ни любви, ни ненависти, ни болезненных разрывов – ничего нет. Мир сдержанных роботов. Я не имею в виду, конечно, мир криминала, говорю о нашем нормальном мире. Так вот, театр не позволит этого.
– В декабре вы стали лауреатом премии «Звезда Театрала», которую присуждала как раз та самая публика, которой нужно окровавленное сердце. Какое у вас отношение к наградам за ваши работы в кино, в театре?
– У меня к ним отношение спокойное, потому что они есть. Если бы их не было, то, наверное, было бы обидно. Я вижу в театре много замечательных людей, которые на самом деле заслуживают наград, потому что они очень долго и хорошо работают. Но часто так случается, что награды их обходят стороной. Это несправедливо, потому что и актерский век, особенно женский, не так долог, и преданных театру людей нужно ценить. Награда – вещь очень хорошая, если она вовремя приходит. Когда оценен твой труд, есть ощущение что работаешь не зря, что это нужно не только тебе, но и тем, кто тебя смотрит. Я рано начала получать награды и думала, что это естественно. Потом поняла, что если бы их не было, то это было бы очень горько и обидно.
– Я правильно понимаю, что мнению критиков вы не особо доверяете?
– У нас сейчас, мне кажется, подувяла критическая школа. Раньше о спектаклях писали замечательно разбирающиеся в театре люди. Их было интересно читать, как увлекательную книгу. Это был высокий стиль. И книги их – Григория Бояджиева, Майи Туровской, статьи Бориса Алперса – сопровождали нашу молодость. Вера Максимова и Наталья Крымова – наше становление. И критика была не в духе «это плохо, и это плохо, здесь актёр не туда пошёл, а тут не за то схватился». Она была по существу и не уничтожала актера, а спокойно и уважительно с ним разговаривала. Бывала и резкой, и злой, но по существу. Такая критика была очень важной составляющей театра.
А сегодня у нас как-то сложилось неуважение ко всему и ко всем, и это печалит. У меня такое ощущение, что мы разошлись в понимании театра.
– Со зрителями вы в понимании театра более близки?
– Да, только тут есть нюансы. Нас учили не работать на потребу публики, а поднимать зрителя до своего уровня. Да, мнение публики, это важная составляющая театра. Зритель голосует ногами и, если ему спектакль не нравится, он на него не придет, какие бы восхваления не писала критика. И ещё осталась, как ни странно, некая доля просветительства в театре. На детских спектаклях малышей учат доброте и справедливости. На взрослых тоже. Я много разных писем получаю от зрителей. При чем очень давно. И они, как правило, совпадают по своим оценкам с тем, что я хотела до зрителя донести в той или иной роли. На публику надо смотреть доверчиво, как на впервые встретившегося человека. Ты же от него плохого не ждёшь. А если ты на него смотришь косо, то и он на тебя косо. Это ещё Булгаковым замечено.
– О чём пишет публика?
– Например, был у нас в театре спектакль «Пизанская башня», где мы вместе с Владимиром Валентиновичем играли семейную пару. Публика знала, что мы в жизни муж и жена, потому доверие к происходящему на сцене было полным. Проблема в пьесе была в том, что жена – милая, интеллигентная и безропотная женщина, библиотекарь – решилась уйти от мужа – человека хамоватого, невнимательного и эгоистичного. Сын вырос и ничто больше не держит их вместе. Но по ходу пьесы становится понятно, что накопленные невысказанные обиды заслонили любовь, которая была и ещё осталась в этих людях, на первый взгляд совершенно не подходящих друг другу, не совпадающих ни в чём. Но именно в этом странном несовпадении и таилась их любовь. Они притягивались друг к другу как противоположности. И в финале всё-таки остались вместе. Так вот, мы дважды получали письма от людей на грани развода. Обе пары после спектакля решали сохранить брак. Мне кажется, это очень важно.
После фильма «Москва слезам не верит» приходило много восторженных писем. Писем с просьбами об автографах или со сравнениями со своей жизнью и обязательной фразой в конце: это фильм про меня. Но запомнилось письмо, в котором было всего одно предложение: «Хотела уйти из жизни, посмотрела ваш фильм, буду жить!»
– В этом вы видите миссию актёра?
– В какой-то степени. Мы занимаемся своим делом, и если хотя бы один человек в зале стал после посещения спектакля чуть лучше, ну хоть чуть-чуть: позвонил маме, не обидел жену, подумал о ребёнке, вспомнил, что был влюблён и любим, – то это счастье. Примитивно, но это так. Наша профессия заставляет посмотреть на человека другими глазами, отметая слухи. Сейчас ведь один бог знает где правда. И театр предлагает зрителю увидеть за внешними, даже неприглядными, поступками человека его боль, несбывшиеся мечты, обиды на жизнь, его малость и его величие – то есть посмотреть на самого себя в разных измерениях.
– У вас нет сожаления, что в памяти массового зрителя вы остаетесь Катей Тихомировой и он приходит посмотреть на ту самую Веру Алентову из фильма «Москва слезам не верит»? У вас ведь было ещё немало прекрасных ролей и в кино, и в театре.
– Есть масса актёров, которых идут посмотреть просто так, а меня – благодаря фильму «Москва слезам не верит», как Катю Тихомирову. В этом нет ничего обидного, и хорошо, что хоть как-то остаюсь в памяти у людей.
– Какое личное качество помогает Вам работать в театре, а какое, наоборот, мешает?
– И мешает, и помогает одно качество – перфекционизм. Мир устроен так, что в нем нет ничего идеального. У нас одна сторона лица отличается от другой, левая нога от правой. У меня, например, мизинцы на руках совершенно разные. Что поделать! Но все равно очень хочется, чтобы в работе всё было идеально – при чём, желательно, сразу. Я очень требовательно отношусь ко всему. Скажем, в пошивочном цехе театра спрашивают: «Для кого шьём? Для Алентовой? Оооо, значит надо будет выверять каждый шовчик». Они знают меня и принимают такой. Когда требовательность разумная, она и мне не мешает, и людей не обижает. Но иногда ее, как и своё нетерпение, приходится скрывать, потому что я разумом понимаю, что определённые вещи сделать быстро и хорошо невозможно.
– Что помимо театра входит сегодня в ваш круг интересов?
– Я написала книгу, она должна выйти к моему юбилею. Это воспоминания, которые несколько лет назад мне предложило записать издательство «Эксмо». Я долго откладывала, мучилась, но смерть Юрского сподвигла меня на то, что надо сесть и написать. Писала два года. И прошлым летом, в пандемию, когда театры были закрыты, я села на даче и закончила её. Выполнила свой долг.
– Вас волнует будет ли она интересна читателям?
– Конечно. Ведь сейчас упал интерес к книгам. Читают мало. Я сужу не только по молодёжи, но и по себе – длинный текст читаю нетерпеливо, потому что уже привыкла получать информацию в коротких сообщениях. Хотя когда-то восхищалась, как у Льва Толстого одно предложение занимает целую страницу. Это казалось просто удивительным! Как любопытному человеку, мне интересно, где что происходит – не сплетни, конечно, а новости. Но вот недавно я подумала, что напрасно трачу на них так много времени – без массы информации можно спокойно обойтись. Я, как дитя войны, беспокоюсь только об одном – чтобы не было войны.
Собственно, вот это то, что меня волнует. Ещё, естественно, дочь, внуки и большая тоска-печаль. Я очень тяжело переношу уход Владимира Валентиновича…
Полную версию этого интервью с Верой Алентовой читайте в мартовском номере журнала "Театрал", который уже вышел в свет.
21
февраля
2022
