«Косматая обезьяна»

Камерный театр — это в некоторой степени больное место для меня. С одной стороны, я проникнут глубочайшим уважением к великолепной энергии его руководителя. Я знаю, что при всей спорности принципов, которые были положены в основу работы Камерного театра, его поездки за границу принесли нам только честь и постольку, поскольку нашли восторженных поклонников и постольку, поскольку вызвали злобный шум, ни в коем случае не имевший бы место, если бы враги и Камерного театра и наши не сознавали исключительной крепости этого явления.

Но вместе с тем, и самым резким образом расходился с основами театра, и, признавая, что на путях, которые он себе избрал, он достиг значительных результатов, самые пути считал неправильными.

В простой и монументальной постановке «Федры», при хорошем брюсовском подходе к Расину, послышались ноты подлинной трагедии, проблеснул луч надежды на какое-то будущее для театра. Никто не отрицает также несомненной удачности и шипучей весёлости «Жирофле-Жирофля», однако в обоих спектаклях было ещё много эстетического, и казалось, что перевес для самого театра лежит в изяществе оформления — и только.

Понятно поэтому, с какой радостью приветствую я новый спектакль — «Косматую обезьяну». Этот спектакль является, безусловно, чрезвычайно удачным.

Прежде всего, общее впечатление сильное, из театра вы уходите потрясёнными. Второе — это то, что найдены новые линии, новые ритмы. Кстати оказать, то, что особенно интересно в постановке, близко как раз к художественным исканиям крупнейших передовиков живописи в Европе, передовиков довольно изолированных и сравнительно мало признанных там, но могущих стать учителями у нас, я говорю о Диксе и Мазереле. Наконец, — и это, может быть, самое важное, несмотря на некоторые недостатки самой пьесы, — она социально ценна… она приближается к идеалу подлинной, законченной, безукоризненной социальной трагедии.

Для нас эта пьеса говорит, во-первых, о колоссальной потенциальной революционности именно низового пролетариата, а во-вторых — об огромной прочности стенок социального котла в Америке. Это последнее обстоятельство не может погрузить нас в пессимизм, но оно лишний раз вызывает в нас самих приступ симпатического негодования, и это очень хорошо. Тем не менее пьеса, сведённая исключительно, так сказать, к траектории подъёма и падения настроения героя, не есть настоящая театральная пьеса.

Тем больше чести театру, который сумел подняться на огромную высоту драматизма. Конечно одной из причин успеха явилось то, что в молодом артисте Ценине театр нашёл совершенно подходящую фигуру. Голос, физика, внутренняя убеждённость — все это, сливаясь вместе, делало фигуру Янка чрезвычайно симпатичной, скульптурной, импонирующей, трудно забываемой.

Однако это далеко не все. При помощи художников Стенбергов главным фактором большого художественного успеха был все-таки не актёр, а режиссёр. Самым новым и интересным в этом спектакле были некоторые стороны его сценического оформления. Естественно, что мы в России уже неоднократно видели всякие попытки изобразить не только танцы труда, но и танцы машины. Однако ещё никому не удавалось дать такой скульптурный и металлический ритм движений и звуков, какие развёрнуты Таировым в 1, 3 и 4 картинах пьесы. Было бы праздной болтовнёй распространяться здесь по поводу того, что это не эстетика, не искусство… Могучие тела, и утомлённые тела, и великолепная размеренность коллективной работы, и музыка машин, и все эти беседы, в которых вы все время чувствуете больше коллектив, чем человека. Эти взрывы весёлости, гнева, усталости, радости труда — все это чисто пролетарская действительность от завода, т. е. от главного определителя пролетарского быта. Наверное, в этом отношении театр пойдёт ещё дальше, но вместе с Таировым он сделал большой шаг вперёд. Однако не менее интересно и изображение, которое даёт Таиров буржуазии. Я уверен, что он не смог бы дать его, если бы не ездил несколько раз в Европу. И, может быть, публика, которая не без интереса смотрела на эту карикатуру на правящий класс, не вполне поняла её правдивость. Я сам только 2-3 дня тому назад вернулся из-за границы, и именно правдивость, именно глубочайший реализм изображения меня поразил. Кое-кому может показаться искусственным этот маршеобразный фокстрот, эта прыгающая механическая походка женских и мужских манекенов, эти неподвижные маски, бессмысленно хорошенькие у женщин, кривые, со следами всяких пороков, у расслабленных мужчин. Но на самом деле это действительно так. Конечно, не то, чтобы это была копия, но это доминирующие черты, которые нас поражают…

Мне приходилось со стороны наблюдать то, что там происходит. Эти мёртвые, деревянные ритмы джаз-банда, и в то же время какое-то тоскливое гудение саксофонов, это дрыганье и дёрганье, какая-то непристойная судорога огромной толпы людей, из которых ни один не улыбается, прямо ужасны. Женщины густо мажутся, в особенности румянятся, и лица их совершенно маскообразные. Можно подумать, что те и другие наняты по часам, чтобы месить ногами какое-то тесто. Они как будто работают, незаметно увлечения друг другом и гаи малейшего следа радости. Костюмы как мужские, так и женские сведены почти к единству мундира: все, как один. И всем делом дирижирует поистине какой-то обезьяноподобный негр. По его знаку все это танцующее и прыгающее стадо останавливается, или вновь, как заведённый механизм, пускается дрыгать ногами и двигаться по паркету. И тогда вы, присмотрясь к этому последнему балу капиталистического сатаны, выходите на улицы, то вы повсюду видите куски этой же сущности нынешнего времени. Душа вырвана из этих людей. В них нет уверенности в завтрашнем дне. Колоссально увеличилось количество просто прозябающих и при этом прозябающих чувственно. Фокстрот сидит у них в нервах и мускулах. Нельзя не вспомнить всю манеру диксовского подхода к бичующему живописному анализу нашего времени, когда смотришь на пятую картину «Косматой обезьяны» в таировском исполнении. Это действительность жестокая и правдивая, я бы сказал, до гениальности.

Вся планировка сцены в трюме, и насыщенная тоска и ужас разговора человеческой обезьяны с настоящей горилкой не позволяют пьесе упасть и дальше; и только, может быть, сцена в профсоюзе расхолаживает.

Как бы то ни было, но, в конце концов, мы имеем в Камерном театре настоящий, большой, потрясающий художественный спектакль, с огромным социальным зарядом. Я думаю, что он должен иметь у широкой публики весьма большой успех.

Спектакль Камерного театра имеет большие шансы привлечь все симпатии левой половины публики и вместе с тем заставить правую половину увлечься новизной формы и общим острым тонусом пьесы.

Во всяком случае, я с радостью констатирую победу Камерного театра.