И ПРОДОЛЖАТСЯ ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ

Квартирка гражданки Зои Денисовны Пельц, спроектированная художником Зиновием Марголиным, явлена сразу, вся, нараспашку: пол накреняется от задника к зрителю, потолок наклонен в противоположном направлении. Жить в таком пространстве неуютно, неудобно, невозможно, но живут же! Танцуют, поют, пьют шампанское и вдыхают кокаин, веселятся напропалую, копят деньги, мечтают о невероятном и влюбляются насмерть. Обитатели и гости квартиры прекрасно осознают, что все это не очень нормально, что мир — наперекосяк, а все равно изо всех сил карабкаются, цепляются, вгрызаются в эту выпавшую им эпоху поехавших крыш и подкошенных ног.

Зоя — Александра Урсуляк. Красивая, знающая себе цену (высокая, но можно поторговаться), с широчайшим диапазоном интонаций голоса: от хриплых, вульгарных анекдотично-еврейских до нежных, бархатных, проникающих под сердце. Она, судя по манерам, вряд ли выросшая в роскоши, скорее, в достатке, знает, что есть вещи подороже денег: то, что не купишь за рубли, можно приобрести упорством и хитростью. И чтобы проложить себе дорогу к мечте, Зоя готова ластиться к сильным мира сего и подкармливать шваль, выброшенную на берег пеной дней. Очаровательная, мягкая улыбка в мгновение ока превращается в хищный оскал: она, как львица, охраняет своего возлюбленного — потерянного и потрепанного несчастного мальчика Павла Обольянинова.

Александр Дмитриев в роли «бывшего графа» — тряпичная куколка Пьеро, хотя ничего в его костюме об этом грустном любовнике и не говорит. Он не ходит — шатается, тело едва подчиняется, будто из него вытащили скелет — движения размашистые, не синхронные, невпопад. Блуждающий его взгляд скользит по реальности, ни на чем не останавливаясь, не находя никакой разницы между людьми, едва отличая от них Зою — единственную, на ком он еще может ненадолго сфокусироваться. Страдающий морфинист, он воет от боли и унижения, с преувеличенным негодованием отказывается брать чаевые, играет на рояле во всю дурь, вскидывая руки (и ноги!) в нелепых па, и буквально трясется от упоминания большевиков. Его отказ встраиваться в советскую систему принципиальный, но не политический — этический, эстетический.

Обольянинову, то ли в наркотической дреме, то ли в истомленной яви, все мечтаются дали иноземные, где милосердие правит, где берега кисельные. Едкая ирония, которой щедро приправлены реплики, к финалу высыхает, оставляя на пересохших его губах только привкус горечи. За что его так любит Зоя? Неважно. Любят, потому что любят, а не по какой-то иной причине. Шумит веселый разгуляй, а она, сидя на какой-то тумбочке рядом с тяжеловесными пальто, где-то с краю, в коридоре, томно и темно поет о своей любви. И все внимание как магнитом притягивается к ней — Александре Урсуляк роль идет и так «по размеру», что глаз не отвести.

Рядом с этой парой всегда кружит горничная Зои, которую уменьшительно-ласкательно называют Манюшкой. У Елизаветы Кононовой она только притворяется дурочкой деревенской, а на самом деле — все понимает и в уме держит. Веселые косички, веснушки по щекам, скромный сарафанчик и терпеливая готовность куда-то сбегать, но внутри — что-то дремучее, неискоренимое, густое, вырывающееся наружу в ее «народной песне». Такая, дай ей волю, двери с ноги открывать будет. И жених (Назар Сафонов) ей под стать: китаец с ангельским личиком, который одним ловким движением протыкает ножом несокрушимого Гуся-Ремонтного. Тот падает, сдуваясь — как шар, из которого выпустили воздух, будто даже уменьшаясь в размерах.

Матросов играет этого нэпмановского нувориша сначала куском камня, в котором прорубили отверстия и снабдили кое-как работающим речевым аппаратом. Не деловитый бизнесмен или подпольный миллионер Корейко, но упертый хозяин жизни, прущий напролом. Перед ним трепещут, его боятся, и одновременно он вызывает брезгливое раздражение — до тех пор, пока не открывается его несчастная любовь. Чувство не умещается в его картину мира, прорывает ее рамки. Хрупкая гордячка Алла Вадимовна (Анна Кармакова) уязвляет его одной короткой репликой: «Я вас не люблю». И из жутковатого чудища он на глазах оборачивается больным, раненым животным. Нож Херувима только добивает его, уже «зарезанного» безответностью.

Остальные посетители квартирки — пестрый фон, узорчатые обои сюжета: суетливый авантюрист Аметистов, красавицы-модельщицы на любой вкус и их клиенты на любой кошелек, жадный домком Аллилуя и некто Квартира — то ли бабушка, а то ли виденье… Они, конечно, люди сомнительной социальной ответственности, развратники, проходимцы, взяточники, им сложно симпатизировать, их тяжело жалеть. Они поют для родного дна свои романсы «под старину» в духе Бориса Фомина и вроде бы никому не мешают, выживая в складках времени, которое вот-вот разгладится, вытряхнув их. Когда приходит час бежать — энергия окончательно угасает, и только Аметистов, прихватив тревожный чемоданчик, успевает ускользнуть в узкий проход прихожей, через последнюю дырочку…

Шестерки-сексоты, арестовывающие гостей, Булгаковым прописаны абстрактно — он с их коллегами уже сталкивался, но предчувствовал, что опыт устарел и скоро придет другая, более мощная и страшная сила, хотя еще не знал, какая. В спектакле о том, что дальше забирать будут не так мягко, сигнализирует длинный кожаный плащ, всегда легко ассоциирующийся с красным террором. Уходя, один из ряженых «чекистов» снимет с Обольянинова ботинки, потому что они лучше подходят к его смокингу. А босой граф остается один в этом опустошенном доме — его, кажется, попросту забыли, как Фирса.

В прошлом сезоне Евгений Писарев поставил в Театре Наций «Кабаре» — про период, очень близкий позднему нэпу хронологически. Разухабистая свобода мюзикла Фосса иногда мелькает и в эпизодах «Зойкиной квартиры». Только вот в окнах ее — уже совсем другая действительность. Ателье обещает шить прозодежду, а дамы щеголяют в парижских обновках (замечательно тонкая работа художницы по костюмам Марии Даниловой) — не только для соблазнения, а из неизбывной тяги к иному, вне нынешних все более и более определенных норм лежащему. Если кабаре было образом всего мира, с истерическим хохотом погружающегося во мрак, то булгаковская квартирка — едва ли не последняя «ячейка», где еще можно пытаться жить по-своему.

Хочется верить, что Зойка выберется, как спасалась уже не раз, и опять что-нибудь придумает. Но занавес наползает плотным черным пологом — черта безапелляционно подведена.