Top.Mail.Ru
Второе дыхание Евгения Гришковца. «Между делом» в Театре имени А.С. Пушкина | СМИ о Московском драматическом театре

Случай Гришковца для становления новейшего театра в России необыкновенен. Это был настоящий прорыв — появление нового типа артиста и драматурга в самом конце 1990-х. Он сумел сломать московскую иерархию: актер-любитель, картавый и суетливый, низенький провинциал вдруг, в одночасье, оказался героем театра № 1. В тот момент, когда статусные театры соревновались в размерах бюджетов, скромный спектакль на сто человек, оформленный методами любительского театра, едва ли не утренника (бумажные самолетики на веревке), «Как я съел собаку» собрал ворох критических рецензий. Высказались практически все, включая Анатолия Смелянского — патриарха, которому откликаться на такой спектакль — не по статусу. А дело было в том, что Евгений Гришковец принес новую технологию общения с залом: рассказывая о своих злоключениях и унижениях в советской армии, артист призывал к коллективному воспоминательному процессу. В каждой рецензии содержалась и личная история критика о том, как где-то как-то унижали и его. По-английски «съесть собаку» — это «проглотить обиду». Всем, кто когда-то ее проглотил, Гришковец словно бы раскрыл рты. Теперь можно, — сказал он. У критика Романа Должанского будет прекрасное высказывание о языке такого театра: «Гришковец научил поколение говорить». Драматург легитимировал свойства, которые приживутся: речь нецельная, самоперебивки, недоговоренности, шероховатости, необязательность высказывания, мерцательность сознания, многоточия и слоистость языкового потока.

В какой-то момент, на волне славы, после первых пяти-шести спектаклей Евгения Гришковца все больше затягивает в массовую культуру, в эстрадную форму существования. Казалось тогда, что на какое-то время театр перестает быть приоритетен для писателя, а в творчестве явилась беззубая милота, угодливость зрителю. Кроме того, возникала известная проблема монологичности сознания: автор, взявшийся за сюжеты из собственной жизни, довольно быстро исчерпал их — пьесы надо писать каждый день, а события с нами происходят не в каждодневном режиме. То, что было важнейшей инновацией конца 1990-х (в ситуации кризиса медиа, фальшивых новостей, недостоверности, ангажированности отражения реальности драматург и артист могли говорить только от своего лица и своего опыта; не имеешь права отражать реальность, которую не прожил сам), с неизбежностью потребовало перемены писательской стратегии: перехода от самопознания к познанию опыта других. А этого долго не происходило, казалось, что Гришковец поит зрителя спитым чаем.

Нынешний сезон предъявил нового Евгения Гришковца. Обновились сюжеты и темы, появилась ранее невиданная социальная обостренность. Гришковец стал писать, наконец, о том, о чем не пишут другие, или даже так: он стал писать вразрез с интонацией современной драматургии вообще, обрел автономную, одинокую интонацию. По новым текстам Евгения привиделась попытка вернуть себе былой статус, пьедестал крупного драматурга.


В театре имени А.С. Пушкина пьесу Евгения Гришковца «Между делом» ставит уже сам автор. Тема пьесы обжигающая и редкая: Гришковец поднимает разговор о судебном производстве, которое стало теперь привычным фоном для новой российской реальности. Писатель (Александр Арсентьев) пытается облегчить участь провинциальной художницы (Елизавета Кононова), попавшей в тюрьму по делу о распространении наркотиков. Художник Николай Симонов строит декорацию хитро и остроумно: не меняя сценографических форм на сцене, он светом и добавлением аксессуаров показывает пугающую близость антуража застенка, респектабельной гостиницы, модной галереи и так далее. Тюремный «дизайн», тюремный антураж, ставший фоном повседневности, — вот над чем размышляет спектакль: о постоянном присутствии тюремного и судебного контекста в нашей среде, об увеличении зоны этого присутствия. Гришковец, ни разу не превращая свою пьесу в политиче­ское высказывание ни в ту, ни в другую, ни в третью сторону, тем не менее чрезвычайно обеспокоен этим явлением. Пьеса вырастает из общественного беспокойства и неблагополучия, из негодования по поводу несправедливостей, царящих сегодня в обществе. Гришковец пытается расслышать обе стороны.

Первая сцена в провинциальной гостинице с журналисткой (Валерия Елкина) дает представление о писателе как о холерическом капризном себялюбце, для которого чужое судебное дело — это еще и форма бегства от самого себя. Здесь нет идеалистов и доброхотов, как нет и однозначно накрученного, сфабрикованного дела. Пытаясь доказать окружающим невиновность талантливого самородка, попавшего в непростую историю, Писатель натыкается на агрессивное непонимание окружающих: они желают увидеть в этом жесте нечто корыстное, от вожделения до поиска социального капитала. Никто не верит в бескорыстие, и это оскорбляет героя, но, тем не менее, абсолютно ясно, что ищет он хотя бы возможности покровительствовать. Права на первую оценку гениальности — нечто сродни миссии Григоровича при молодом Чехове. Что опять же не исключает бескорыстия: опять-таки неумение увидеть человечность, милосердие как основу поступка — это нечто вроде общественного диагноза. Доброхот воспринимается как мошенник. Социальный гражданский поступок невозможен: заплюют, обвинят в корысти, ищут меркантильное. Никому ничего невозможно доказать.

Самородок из провинции появляется только в самом финале: яркая дебютантка Елизавета Кононова (4-й курс актерского факультета Школы-студии МХАТ) играет ее оторвой, дерзкой бунтаркой, умеющей, тем не менее, распознать в своем покровителе нездоровый интерес и манипулировать им. Она не ведает своего дара и не ценит его, готовая променять его на любовь к наркоману, который и довел ее до тюрьмы. Сказать, что она невиновна, нельзя — она знала, где хранятся наркотики, и не сказала властям, а значит, покровительствовала наркоторговле. Над ней властна импульсивность подростка, которого склоняют направо и налево, смотря по обстоятельствам, она воспринимает жизнь не как строительство судьбы, но как авантюру, где все время что-то подвернется, чтобы выжить.

Пытаясь спасти девушку, Писатель обходит разных друзей, которые могут помочь в беде. Доходит он и до прокурора Коня (Владимир Майзингер). Здесь случается сцена, в которой можно распознать новый поворот вечной темы «художник и власть». Прокурору вольно принимать Писателя в бане, и очень быстро становится ясно, почему: для дежурного социального ритуала важно иметь рядом с собой знаменитость. Прокурору, если так можно выразиться, нужен «свадебный генерал». Фигура художника в генеральской сауне уподоблена самому искусству, от которого по преимуществу ждут только развлечения и занимательности, развеять скуку бытия. Художник — это обезьянка, с которой можно сфотографироваться. Прокурор уверен: он вертит миром, а художники его развлекают.

Разговаривая о преступнице, пытаясь ее спасти, Писатель понимает, что сам пытается обойти закон, при этом требуя его соблюдения. Каждому человеку свойственно требовать соблюдения закона для других, а для себя — уйти от закона. Генерал объясняет Писателю и другую непопулярную правду: вы в искусстве можете быть бескомпромиссными и свободными, а мы, люди власти, лишены такой возможности.

В ключевой сцене пьесы «Между делом» в сауне Евгений Гришковец встает над схваткой, пытается высказать позицию нормы, среднего состояния между ультраконсерватизмом и лютым либерализмом. Он здесь видит основную проблему общества во взаимном неуважении и отторжении «генералов» и «художников». О принципиальной невозможности договориться, неуступчивости и тех и других. Попытка общественного примирения сегодня невозможна — это ясно как божий день, но ясно и то, что без этой попытки мира не будет. Примирением не с беззаконием, а людей с людьми. Одни должны услышать других, и так в обоих направлениях: и там и там люди. Гришковец изображает их не карикатурно, а с любовью и доверием. Здесь из всех героев автор — слышащий аргументы другого.

Спектакль пытается прокричать то, что неочевидно и отторгается: искусство важно! Искусство — не пыль! Важно хранить редкий дар, талант всегда в дефиците, и его элементарно затоптать! Невыносимо это неуважение и недоверие к современному искусству при внешнем обожании «классики». Искусство кажется вещью неважной и необязательной, а между тем оно важно. Точно так же и закон воспринимается как вещь неважная и необязательная, его можно обойти, если ты пьешь с нужными людьми. А между тем закон важен.

Об этом никто еще в театре не заговаривал. Это простые и ясные мысли, высказанные со всей серьезностью и мудростью на простом, доступном всем языке, проникающие в массовую культуру через добрый смех, сочувственный и к тем и к другим. Этот спектакль, без сомнения, массовая культура. Он сделан не как продукт для потребления рафинированной публикой. И именно потому эти идеи ценны.