По назначению

Если в первый раз мне пришлось направлять мою сигнализацию в пространство, то теперь, после неожиданного для меня ответа Московского Камерного Ак-театра, который, не будя ни в чём мной обвинён, внезапно заявил, что он по примеру Толстовского мальчика «сливы не ел, но косточку бросил в окно», то теперь мне приходится обращаться по вполне определённому адресу. Вина не на мне.

Из числа трёх подписавших это заявление я знаю двух. Я привык уважать А. Я. Таирова за его преданность своему делу, за его неутомимую энергию и огромные организаторские способности. А. А. Веснина я знаю ближе и всегда видел в нем большую величину эстетического порядка. Поэтому тройственное заявление и удивило, и встревожило меня, заставив ещё раз пересмотреть, как моё заявление, так и данные, на которых я основывал моральный приоритет моих друзей. Расскажу о результатах.

Таиров—Веснин—Лукьянов пишут, что:

1. Все мной перечисленное было изобретено ими и ещё — экран для проекций волшебного фонаря.

2. Что это было сделано в декабре 1921 года.

3. Что из этого тайны не делали.

4. Что изобретали, обсуждая в декабре постановку «Четверга».

Насчёт добавочного изобретения полагаю, что совершилось оно одновременно с изобретением волшебного фонаря, а экран с проекцией на нем можно было часто видеть в прошлом сезоне на сцене покойного ТЕРЕВСАТА.

Если тайны из своих открытий MEAT не делал, то лица, бывшие в нем в декабре 1921 г. должны быть о том осведомлены. Б. Фердинандов работал там до января 1922 г. и, как художник театра, естественно, был в курсе монтировочных проектов. Он утверждает, что ни одно из перечисленных изобретений не объявлялось за все время его пребывания в MEAT. То есть, либо их в декабре не было, либо их сохраняли в тайне.

Из худших зол выберем лучшее: сохранение тайны. Изобретения сделаны, как говорят «трое», в декабре при обсуждении вопроса о постановке инсценированного романа Джильберта Честертопа «Человек, который был четвергом». Опять-таки, тот же Фердинандов утверждает, что такой постановки в том спорном декабре не замышлялось. Но что может один против трёх? Можно ли ему верить? Роман инсценирован Б. Глубоковским. Последний приехал в Москву если не в феврале месяце 1922 г. то, во всяком случае, не ранее конца января. Инсценировки он с собой не привозил и с MЕAT дел не вёл, начав исходную свою работу в Опытно-Героическом. Там ему и открылся факт существования этого романа, в связи с сюжетом «Дамы в чёрной перчатке», там же он и получил самый текст: было это в марте месяце. Теория обратимости времени до сего не дала ещё практических результатов и я склонен думать, что писатель, начавший работать над пьесой в марте не может кончить её на три месяца раньше её начала. Поэтому полагаю, что в декабре 1921 года в MEAT о «Четверге» действительно не могли говорить, не говорили и ничего из перечисленного не изобретали. Не говорили ни в феврале, ни в марте. Тогда занимались другим: переработкой Фердинандовского макета, сделанного для «Нелепости» Шершеневича в Якуловский макет для «Формики». Если это считается изобретением, то о нем я спорить не буду и аморального приоритета заявлять не намерен.

Вот в апреле, действительно, о «Четверге» стали поговаривать. Е. Зотов, тогда ещё ученик студии MEAT помнит, как в половине этого месяца (второй), один из подписавших письмо жаловался ему на бессонную ночь, посвящённую обдумыванию постановки злополучной пьесы-инсценировки, но никаких деталей о методе и технике работы не открывал.

Изложенное с достаточной ясностью показывает:

1) Что в декабре 1921 г. постановки

«Четверга» не обсуждали,

2) изобретений не делали,

3) что результаты апрельских изысканий хранились в тайне, иначе говоря, что все написанное в заявлении MEAT представляет сознательно искажённую истину.

Сигнализируя в пространство, я никого не хотел обидеть, и никого не обвинял, я даже приветствовал возможных утилизаторов нашей работы и заранее освящал их поступки, почитая их делом хорошим. Я полагал и полагаю, что использование чужого опыта — дело почтенное. Но я очень жалею, что навёл уважаемых мною театральных работников на дурной поступок и прошу их принять уверения в том, что быть искусителем — не моя специальность, что я не считал их плагиаторами, да и сейчас не считаю, чтобы они сами о себе не думали и какие бы недействительные меры они не принимали для убеждения всех в противном.

Их совесть должна была быть спокойной и ясной до их нехорошего письма, теперь же они сами её замутили. Все зло от гордости.