«Он пришёл». Камерный театр

Девица Ева Смит — бывшая работница завода Берлинга — привяла сильнодействующий яд, в результате чего последовала смерть. В комнате покойной был обнаружен дневник, ознакомление с которым дало возможность следственным властям распутать клубок преступлений и установить, что Еву Смит принудили к самоубийству следующие лица:

хозяин завода — Артур Берлинг, уволивший Еву Смит с работы без достаточных оснований;

дочь его — Шейла Берлинг, по настоянию которой Ева Смит была рассчитана из магазина мод;

Джеральд Крофт — жених Шейлы, бросивший девушку, бывшую его любовницей;

Эрик Берлинг — брат Шейлы, оставивший Еву Смит беременной и без средств;

Сибилла Берлинг — жена хозяина завода и мать Шейлы и Эрика, председательница благотворительного общества, отказавшая Еве Смит в материальной помощи.

Обвиняемые в процессе следствия, проводимого инспектором Гулем, полностью признали себя виновными.

Безмятежный покой дарил в доме Берлингов. Семейство в полном составе сидело за столом, праздновали радостное событие — помолвку Шейлы с Джеральдом. Все были веселы, остроумны, милы, поминутно раздавались шутки смех и звон бокалов. Артур Берлинг — хозяин завода и глава семьи — взял слово. Он произнес торжественный тост, в котором восхвалял мир и благоденствие. Пусть каждый добивается только своего счастья, и все люди будут счастливы. «Через двадцать—тридцать лет, — сказал он, — скажем, в 1940 году, вы будете жить в мире, который давно забудет треволнения от противоречий между капиталом и трудом и все эти глупые опасения войны». Безмятежный поной, парящий и его собственном доме, Берлинг распространял на весь мир и на всю историю.

Но семейное торжество внезапно нарушено: в мирную столовую входит инспектор Гуль. Этот господин держит себя достаточно корректно, но он слишком независим, а порой и дерзок. Он ocмеливается допрашивать самого Артура Берлинга и доводит его до бешенства. Потом Гуль хладнокровнейшим образом принимается за юную Шейлу. Потрясенная случившейся катастрофой, девушка, с первых же слов созналась в своей вине. Зато ее жених Джеральд держит себя подчеркнуто вызывающе — он в первый раз слышит имя Евы Смит и удивлен наглостью инспектора, требующего от него признания какой-то вины. Но выясняется, что Ева Смит называла себя еще и другим именем — иначе ей не удалось бы устроиться на работу — и ее второе имя... Джеральд насторожился... Дези Рентой. Джеральд вздрогнул и выдал себя. Да, именно так звали соблазненную и покинутую им девушку. Больше всех упорствует хозяйка дома — Сибилла Берлинг. Она никак не может понять, что, отказав одинокой, беременной женщине, толкнула ее на самоубийство. Председательница благотворительного общества полностью возлагает вину на беспутного отца ребенка и требует его сурового наказания: «Тогда вы, вместо того, чтобы задавать здесь ненужные вопросы, действительно выполните свой служебный долг». После этих решительных слов, обращенных к Гулю, миссис Берлинг демонстративно прощается с инспектором. Но Гуль не уходит — «Чего вы ждете?» «Возможности выполнить свой долг».

Шейла давно уже догадавшаяся, кого именно ждет Гуль, болезненно стонет, и лишь тогда мать понимает, кого она только что так красноречиво разоблачала. В двери появляется Эрик Берлинг, возбужденный и жалкий, с осунувшимся бледным лицом и воспаленными блуждающими глазами.

Эрик — Я должен был вернуться и выложить все. Вы ведь уже знаете.

Инспектор - Да, мы знаем.

Джон Б. Пристли завершает следствие. Состав преступления полностью установлен. Главный обвиняемый признался добровольно. Объявляется перерыв —антракт.

Что будет дальше? Чему же посвящен третий, последний акт? Разве не все уже выяснено? Семейство Берлинга принудило Еву Смит покончить жизнь самоубийством. Это раскрыто достаточно убедительно.

Итак, мы ждем последнего акта со смешанным чувством опасения и любопытства: детективный сюжет пьесы исчерпан полностью. Что же в таком случае станет делать Пристли?

В третьем акте обнаруживаются потрясающие новости. Оказывается, что инспектор Гуль не служит в государственной полиции, - это просто никому неведомый человек, которого свободно можно было разоблачить и выгнать из дома. Он нагло мистифицировал благородное семейство, представив дело так, как будто бы Берлинги довели Еву Смит до самоубийства. Спору нет, те проступки, в которых их обвинял Гуль, были совершены, но в каждом случае фигурировала другая девушка, а не одна и та же злополучная Ева Смит. Таким образом, обвинение в гибели девушки оказалось несостоятельным. Но мало этого: выяснилось, что и самоубийство явилось хитрым обманом Гуля, так как в городской полиции в течение ночи не было зарегистрировано ни одного случая смерти от отравления.

Берлинги снова усаживаются за стол. Но мир и благоденствие уже не воцаряются под этой крышей. Обвинение в уголовном преступлении с почтенного семейства снято. Но если Берлинги получили алиби в частном деле о Еве Смит, то их общественная вина стала еще очевидней, потому что миллионы малых злодеяний, которые совершает имущий класс, хоть сами но себе не являются уголовными преступлениями, но в совокупности, в общем ходе жизни образуют некую единую силу зла, огромное социальное преступление. Когда червь гложет кору дуба, то причиняемое им зло кажется ничтожным, но помноженное на количество и усердие этих вредителей, оно становится бедствием, в результате которого дерево чахнет и гибнет. Пусть страдания и смерть Евы Смит вымышлены, но в этом образе обобщено множество человеческих бедствий, порожденных ложным общественным устройством.

Свою справедливую мысль Джон Пристли раскрывает очень оригинальным драматургическим приемом. Инспектор Гуль, заставляя Бсрлингов сознаваться в своих преступлениях, показывал фотографии их жертв. Но он делал это так, что каждый из его клиентов смотрел фотографию отдельно и думал, что ему показывают то же лицо, что и остальным. Таким образом, видя различных девушек, Берлинги полагали, что дело идет об одной и той же Еве Смит. Правда, нам эта счастливая драматургическая находка может показаться несколько легкомысленной для глубокой социальной темы, которую затронул Пристли. Смотря его пьесу, мы нередко ловим себя на том, что развлекаемся хитроумными хитросплетениями сюжета и забываем о большой драме, которая как будто бы протекает на наших глазах. Весьма вероятно, что западному зрителю не заметны эти противоречия между серьезной драматической проблемой пьесы и ее прихотливым сюжетным развитием, но нам они видны. Мы не станем отрицать, что с неослабевающим интересом следим за ходом действия, но этот интерес напоминает скорее внимание страстных болельщиков, погруженных в виртуозную игру шахматных чемпионов, чем внимание людей, с захватывающим интересом следящих за ходом действительной битвы жизни. Сравните пьесу Пристли с любой драмой Горького, и эта мысль будет очевидна. Ибо у Пристли показана не сама драма жизни, а как бы ее театральная инсценировка. Но эта инсценировка полна большой драматической силы, проникнута той жестокой правдой, которую чаще всего можно увидеть в залах судебного заседания.

Суд над жизнью — вот что воодушевляло Пристли, когда писал он свою пьесу «Инспектор пришел».

Камерный театр - постановщики спектакля А. Таиров и Л. Лукьянов, художник Е. Коваленко — верно поняли идею пьесы и поэтому раскрыли ее внутренний пафос. Внешний облик спектакля, само движение действия воспринимаются как суровый и нелицеприятный суд. Барская столовая Берлингов на наших глазах преображается в строгий зал суда. Стол, стоящий посредине комнаты, кажется чуть ли не плахой, а четыре стула, расположенные по бокам, — скамьями подсудимых.

Ход суда неумолим. Одни за другим встают обвиняемые и сознаются в своих преступлениях, и каждый раз режиссеры находят яркую, выразительную планировку, продиктованную внутренним драматическим состоянием действия.

Мизансцены этого спектакля — образец театрального мистического искусства. Они суровы, сдержанны и лаконичны. Тут нет лишних движений, бытовых переходов, мелочной сценической возни, но не чувствуется и умышленной картинности, столь часто вредящей спектаклям Камерного театра. Статуарность мизансцен спектакля «Он пришел» глубоко содержательна — режиссер как бы берет центральную тему картины и отыскивает для нее наиболее выразительную пластическую форму. Форма неподвижна, но от этого действие только выигрывает, так как эта неподвижность выражает основную драматическую тему события в такой же степени, как живописная композиция передает внутреннюю динамику полотна.

Блестящее композиционное мастерство помогло А. Таирову расширить масштабы пьесы Пристли и придать этому произведению черты социальной драмы.

Естественно, что сдержанный лаконизм и психологическая насыщенность пластического рисунка спектакля потребовали такой же сдержанности, лаконизма и насыщенности от актерского исполнения. И в этом отношении бесспорна заслуга П. Гайдебурова, исполняющего роль инспектора Гуля с большим внутренним проникновением, с той затаенной силой, которая одновременно говорит и о подлинной гражданской скорби, и о яростном политическом гневе этого человека. Гайдебурову очень легко было соблазниться традиционным обликом английского следователя и создать образ в манере проницательного Шерлока Холмса или простодушного патера Брауна. Актер не прельстился этим эффектным, но бессодержательным решением роли. Его Гуль — фигура в достаточной степени сложная, ее даже нельзя назвать вполне реальной. Порой кажется, что это сам Пристли зашел в дом рядового английского буржуа и раскрыл ему глаза на его собственное существование. Гайдебуров великолепно передает внутреннюю борьбу, которая происходит у Гуля, когда чувства рвутся из души, а разум и воля подавляют их. Актер верно понимает замысел Пристли: для полного выяснения обшей картины, необходимо то мужественное спокойствие, которое дает возможность показать людям не только негодующую душу литератора, исследующего жизнь, но и самую жизнь, во всей ее истинной неприглядности, ибо только так можно поднять на борьбу со злом каждого честного гражданина. Но когда обстоятельства дела оказываются полностью выясненными, Гуль уже не может сдержать своих мыслей и чувств, Он, вернее актер Гайдебуров, произносит свою речь каким-то странным, грудным голосом, и в этом всплеске гнева слышны заглушённые слезы... А затем Гайдебуров — Гуль, вобрав голову в плечи и сгорбившись, выбегает из комнаты, он бежит из этого логова зла. В комнате остается Шейла. Это ее Гуль обратил в праведную веру. Он недаром провел сегодняшний вечер.

Актриса Р. Ларина убеждает в душевной чистоте и юношеской прямолинейности Шейлы. Это хрупкое существо еще не испорчено: она глубже всех заглянула в пропасть, которую показал семейству Берлингов инспектор, и искреннее всех ужаснулась своей жизнью. Но в этом прозрении не только чистосердечное раскаяние, как представляется актрисе, здесь еще и начало того озарения, которое приведет Шейлу в лагерь Гуля. Раз отвернувшись от лжи, девушка уже на всю жизнь возненавидит подлость и лицемерие и, возненавидев, будет бороться. Вот этого нравственного подъема, мгновенного рождения новой духовной силы нет в исполнении Лариной.

Остальные участники спектакля: Джеральд — Н. Чаплыгин, Сибилла Берлинг — А. Миклашевская, Эрик — Г. Яниковский дают достаточно выразительную картину нравов и характеров. Особенно колоритен Артур Берлинг С. Ценина, с присущими этому актеру легкостью и юмором, проводит своего героя через все треволнения вечера и возвращается в тихую гавань душевного покоя. Берлинг снова всем доволен. Инспектор Гуль – это только мимолетный мираж, призрак растревоженной совести...

Жизнь продолжает свой лучезарный полет, и ничто не может ее омрачить.

Но... Вот оно трагическое «но» этой миролюбивой пьесы — раздался звонок, и голос из полиции сообщил, что туда только что доставлен труп отравившейся девушки. И грозная тень инспектора снова встала над домом Берлингов. Дело об убийстве продолжается. Возмездие впереди...