О ЧЕЛОВЕКЕ, КОТОРЫЙ БЫЛ ЧЕТВЕРГОМ, А ТАКЖЕ О МНОГОМ ДРУГОМ.

Опоздал на 2 дня!

В «камерном театре»—переполох. Единодушный отзыв всей московской печати о «Четверге», как об англичанине, опоздавшем на поезд ровно на 2 дня и поэтому оказавшемся в глупейшем положении, вызвал в стенах театра изрыв возмущения.

— Помилуйте, европеец, да притом — только что объехавший чуть не весь свет — и вдруг опоздал на поезд на 2 дня! Кровная обида!

Приехал в Париж с точностью до одной секунды, в Берлин попал даже раньше назначенного времени, а вот в Москве опоздал! Да ещё на 2 для! Даже «Известия», ещё недавно объявлявшие этот театр чуть не «единственным» театром в России, и то возмутились.

— Помилуйте, да вы только следуете по пятам Мейерхольда! Да ещё с каким опозданием!

Что случилось?

Я уже сообщал в прошлом номере, что случилось весьма неприятное. Оказалось, что макет «Четверга» повторяет с изумительной точностью макет «Озера Люль». В другом театре подобное происшествие не повело бы к каким-нибудь особо печальным последствиям. Но в Камерном! С их претензией быть мировым театром и открывателем Америк, это повело к величайшему потрясению. Раздался истошный крик: Держите вора!

Где? Кого? Что? Держите! Художник Шестаков! У нашего Веснина стащил! Караул! Бросьте, граждане из Камерного Театра! В конце концов каждый у каждого что-нибудь да стащит! В сущности, это и называется «сохранением традиции». Вам, как академическому театру, это должно быть особенно хорошо известно...

А что касается до Шестакова и «Озера Люль», то да будет вам известно, что тот художник действительно кое-чем воспользовался, но не у вас, а у того же Мейерхольда. «Великодушный Рогоносец» и, в особенности, отрывок из Клоделевской «Тиары века», показанной ещё в прошлом году па вечере Мастерской Мейерхольда, где уже двигались лифты с пассажирами — вот откуда конструкция в «Озере Люль», и «Четверге»!

Итак, граждане, успокойтесь! Все на своём месте. Посмотрим, лучше, как вы воспользовались уроками Мейерхольда по части изображения на театре современного города. У Мейерхольда в «Озере Люль» город построен наспех, аляповато, грубо — из дерева. Лифты скрипят, а дерево потрескивает. Но об этом забываешь через минуту же после начала спектакля. Ибо этот деревянный город вдруг начинает содрогаться всеми пульсациями европейских и американских небоскрёбов, кафе и магазинов. Из дерева —да, но это дерево Коненкова, они оживает. Грубо, не прилажено и скрипит. Но это скрипит материал под руками подлинного мастера.

Не таков город Таирова или, вернее, Веснина. Прекрасно технически выполненная конструкция. Впечатление железобетона Безукоризнен монтаж. Лифты двигаются, подъёмные мосты поднимаются, световая реклама пробегает по заднику — без сучка и задоринки. Всё — гладко и хорошо прилажено друг к другу. Начинается спектакль. Один акт, другой, третий. И вдруг вы догадываетесь:

— Да ведь это игрушка! Так мстит конструкция, попадающая в руки эстетов. Она немедленно же превращается в игрушку.

Город Веснина был выстроен очень хорошо в Мастерских Камерного Театра, перенесён на сцепу, установлен там и... остался там навеки, мёртвый, застывший и неподвижный. Несколько актёров бродили по его переулочкам и площадям, как па раскопках Помпеи. Не продавцы ли это игрушечных товаров и не показывают ли они публике свой игрушечный город?

Это не Честертон!

А как инсценировали роман Честертона в Камерном Театре? Роман, в котором сюжет развёртывается по всем добрым правилам авантюрного романа? В котором до последней страницы вы не знаете о неожиданном финале? В котором действие стремительно несётся от Лондона до Бали, а герои мчатся на экспрессах, моторах, испытывая погоню, и все прочее, что полагается в подобных романах?

Увы, и здесь эстеты из «камерного» совершили наихудшее: динамизм превратили в статику, жест в позу, действие в диалог. В первом же акте публика узнает о всем последующем. Её угощают разговорами о законе и обществе. И это называется «скетчем»?

Где режиссёр?

Ну, хорошо, украли макет. Но где же всё остальное? Где работа над актёром? Трактовка той или иной роли? Раскрытие образа? Или вы думаете, что вампукистое изображение сборища анархистов, когда происходят выборы Четверга, не мог «сработать» любой Любимов-Козельский из Чухлоны? Пли сценический образ Воскресенья, о котором Честертон говорит, как о «чудовищной фигуре», как о чём-то «нелепо-огромном», мог быть передан просто немного пополневшим актёром Аркадиным? А кусочек ресторана «Ампир» в образе танцующих молодых людей и девиц, живьём перенесённый на сцену Камерного Театра? И все остальное—неужели же это называется «режиссурой»?

А актёры?

Они оказались в большинстве не плохими.

Не хуже и не лучше других. Ленский играл лучше в «Романеске», а Церетелли — хуже в бывшем Камерном. Но не это важно. Важно то, что когда не стало костюмов Якулова, жестиков Таирова и прочих ухищрений экзотических понаторев, все актёры стали проще, человечнее и... ниже ростом.

Итог.

«Четверг» Камерного Театра оказался в действительности— Воскресеньем — последним днём недели. Дальше ему идти некуда.

Воскресеньем же оказался сам Таиров. Это oн, так долго, в течение многих лет, переодевал своих актёров в костюмы всех стилей и эпох, внушая им мысли о борьбе с анархией на сцене, убеждал их в высоком назначении. И все лишь для того, чтобы они в конце концов оказались в один прекрасный день просто актёрами в одном из многих театров Москвы.

Человек Честертона не стал Четвергом в Камерном Театре, но все четверги, пятницы и вторники этого театра стали просто человеками, а их голубые карточки из префектуры оказались просто членскими билетами всерабиса с пометками о средней квалификации.