Назад в будущее: о цензуре на сцене век спустя

Без малого 100 лет назад Александр Таиров с художником Вадимом Рындиным поставили в Камерном театре пьесу Михаила Булгакова, родившуюся из газетного фельетона. Комедия «Багровый остров» новоявленной советской цензурой была неожиданно для автора разрешена к постановке – правда ненадолго, тогда как «Бег» – запрещен тотально. С абсолютным символизмом история повторяется: сегодня театр играет премьеру фантастической буффонады, в то время как спектакли «критического реализма» из афиши изымаются.

Один из двух сюжетов «Багрового острова», пьесы, использующей условный прием «театра в театре», собственно, и посвящен театральной цензуре. Директор театра проводит генеральную репетицию пьесы, которую только что принес труппе начинающий драматург. Надо спешить: цензор назавтра уезжает в отпуск и нужно успеть добиться разрешения текста, которого еще никто и в глаза не видел – ни режиссер, ни актеры. «С листа» труппа начинает разыгрывать костюмную драму-вампуку «с музыкой, извержением вулкана и английскими матросами в 4-х действиях с прологом и эпилогом».

Причем, если в 1928 году сатирический акцент во многом падал именно на пародию (на псевдореволюционную театральную поделку и халтуру) о восстании красных дикарей против «акул империализма», пытающихся поработить островитян, то сегодня для театра предельно злободневна и не имеет столь архаического флера темы классового конфликта именно обрамляющая внутритеатральная зарисовка.

Репертуарную редкость в Театре им. Пушкина в 2022 году поставили по литературному первоисточнику почти без купюр (режиссер – артист труппы Федор Левин, как режиссер-постановщик выпускал спектакль Евгений Писарев), что, безусловно, любопытно с точки зрения актуализации наследия драматурга – тем более уже никакой гарантии, что за «Дни Турбиных» и тот же «Бег» сегодня не опасно браться (а как упоительны в «Багровом острове» булгаковские хлесткие характеристики, одна «идеологическая глубина души» чего стоит!), – но все же это чревато для зрительского восприятия. Несмотря на всего один акт продолжительностью 1 час 50 минут, ретардация действия ощущается значительно.

Экзотическая сказка о туземцах, переходящая к финалу в физкульт-парад на мажорных нотах (его-то и одобряет поначалу непреклонный цензор), не решена через арлекинаду, как, судя по музейным документам, представлялась в 1920-х, а играется приземленно-реалистично. Да и размишуренные пластические сцены дела не спасают (в них задействованы студенты Школы-студии МХАТ). Тонкую грань игры «масок», а не только жирного гротескового нажима, удается удержать только самым опытным артистам, которым и отданы двойные связующие обе фабулы роли.

Александр Матросов колоритно играет хлопотливого директора театра Геннадия Панфиловича (он же – надеть парик – Лорд Гленарван, охотник за жемчугом), обливающегося потом при мысли о приходе цензора и бегающего от режиссерского столика к подмосткам в судорожной попытке раздать всем тумаки для пущей работоспособности. Его супруга, гранд-кокет, Лидия Ивановна, она же леди Гленарван, Ирина Царенко – в роли стервозной примы труппы. Держит краску старого театра «париков и камзолов» Владимир Григорьев – Жак Паганель. Старается сохранить амбивалентный образ Александр Дмитриев в роли драматурга Василия Дымогацкого «с псевдонимом Жюль Верн», – тут трагикомического объема роли придают воспоминания о прошлой работе актера – Треплева в крымовском «Костике», где художник отстаивал свою свободу буквально не на жизнь, а на смерть, здесь же играется страшновато-комическое приспособленчество.

А вот в самом главном образе госчиновника, цензора Саввы Лукича, которому, сбиваясь с ног, спешит поставить самоварчик помреж Никанор Метелкин (Никита Пирожков), решение инсценировки обезоруживающе просто, даже как-то наивно предсказуемо и в то же время попадает в точку. Сергей Ланбамин играет человека без свойств, он незаметно и бесшумно появляется в партере, пока публика занята кутерьмой на сцене, и, даже взойдя на подмостки, не сразу показывает свое лицо – бесстрастное и устало-равнодушное, с цепкими холодными глазами. И хотя к финалу посаженный на место туземского предводителя Савва Лукич раздухарится, его заинтересованность «матчастью», туповато-буквоедское восприятие окружающего мира будет сильнее, чем вникание в «высокие материи». Пока труппа наперебой пытается ему доказать ценность новой пьесы, он деловито проверяет установки декораций и штукатурку на портале сцены. Лицо незапоминающееся и одновременно примелькавшееся – как будто только сегодня в очередной раз показывали по телевизору.

Директор готов сбивать колени, переделывать спектакль, переписывать пьесу в угоду чиновнику, от которого зависит судьба театра, – она, натурально, висит на волоске. Не сегодня завтра закроют, запретят, снимут… Разница, наверное, теперь лишь в том, что в свое время Булгаков писал этот собирательный образ «антрепренера» однозначно одухотворенно-творческим: душа у него за театр болит, а не место греет.