Москва - столица одиноких

Театральная география Андрея Заводюка

Свою театральную карьеру Андрей Заводюк, один из ведущих актеров Театра им. Пушкина, начал даже не с «кушать подано», а с гораздо более прозаических вещей, вроде молотка монтировщика. Играл в Кемерове, где спектакли с его участием шли по многу лет (нонсенс для небольшого города), играл в Грозном, пока однажды не засобирался в Москву. Столица покорилась ему не сразу – пришлось вести концерты и шоу в ночных клубах. Но вот уже десять лет справедливость восстанавливается. Диапазон этого актера чрезвычайно широк – радикальные спектакли Театра.doc, «саундрамовские» эксперименты Владимира Панкова, современная пьеса и море классики (последняя его работа в «Крейцеровой сонате» надолго лишает зрителя душевного покоя). В начале октября состоится громкая премьера цветаевской «Федры», совместный проект Театра им. Пушкина, французского театра «Феникс» и Чеховского фестиваля (в роли Тезея Андрей Заводюк). А в начале следующего юбилейного чеховского года москвичи увидят, пожалуй, самый авантюрный проект Чеховского фестиваля, соединившего движение SounDrama Владимира Панкова и Белорусский национальный драматический театр, – «Свадьбу» с Андреем в главной роли.

   Страшная сила   

   – Вы пришли учиться актерской профессии, уже сыграв огромное количество ролей. Как вы чувствовали себя среди юнцов и что дало вам это образование?

   – Факультет был заочный, и приехали туда учиться такие же, как я, актеры с состоявшейся судьбой. Всем было около тридцати, но я все равно был самым старшим, и меня звали папой. Про себя могу сказать, что я учился на ролях. Как пришел однажды в театр монтировщиком, так и учусь. Сначала сидел на репетициях, наблюдал, потом работал помощником режиссера, в массовке бегал, эпизоды со словами играл, потом на роли всяких котов в сказках перешел...

   – В тот момент вы готовы были пробегать в массовке всю жизнь из любви к театру или «плох тот солдат...»?

   – Не буду хвастаться, но я тогда не думал о главных ролях. Мне нравилась театральная атмосфера, а когда я наконец вышел на сцену, понял, насколько сложно перешагнуть этот барьер и почувствовать себя свободным, поверить себе, не говоря о том, чтобы зритель тебе поверил.   

   Благодаря судьбе мне посчастливилось начать постижение этой профессии на месте, и как-то так получилось, что я наработал огромный опыт. Безмерно благодарен своему учителю Борису Соловьеву, с которым я работал в Кемерове и который не побоялся давать мне роли Астрова, Хиггинса, Молчалина, Лаэрта, Пимена – в 29 лет я играл Пимена, такого мерзкого, чахоточного старикана.

   – Это его государственные тайны отравили.

   – Наверное. Но больше всего я любил роль Астрова и вообще обожал тот спектакль – он до сих пор со мной. И смело могу сказать, что он бы составил хорошую конкуренцию любому московскому спектаклю.

   – Что вас больше воспитывает – роль или режиссер?

   – Опасный вопрос. Один актер соглашается на роль Гамлета, а потом спрашивает имя режиссера, другой стремится поработать с этим режиссером, а потом спрашивает, кого будет играть. Главное – все равно режиссер, который знает, почему он берет эту пьесу, этого актера. Но в основе этого знания – интуиция, а не математический расчет.

   – В Москве вы поработали с самыми разными режиссерами...

   – Да, Агеев, Чусова, Серебренников, Назаров, Козак, Панков. Но ведь и я тоже разный. С Володей Агеевым мы сделали очень много спектаклей – «Игру в классики» Кортасара, «Месяц в деревне», сложнейшую драматургию Клоделя «Полуденный раздел» или архисложнейшую «Любовь к английской мяте» Маргерит Дюрас – казалось, это невозможно сделать в принципе, но в итоге все складывалось. Кирилл Серебренников из тех режиссеров, кто идеально работает с актерами. Иногда вместо многословной задачи он умеет сказать одно слово, и это слово тебя сразу подтолкнет в нужном направлении.

   А Панков – просто друг, один из самых талантливейших режиссеров, который при всех его внутренних сомнениях и страхах абсолютно бесстрашно развивает свой жанр в театре. Не могу не сказать про Сашу Назарова – его идея поставить «Крейцерову сонату» поначалу казалась мне страшной авантюрой, а получилась одна из моих этапных ролей, которой я очень горжусь.

   – Одна рецензия гласила, что «Крейцерова соната» в Пушкинском – жизнерадостная премьера по депрессивной повести Толстого. С какими чувствами вы подступались к этому персонажу– отторжение, понимание? Вам повесть эта нравится?

   – Повесть мне безумно нравится своей безоглядной, безапелляционной смелостью, доказательной противоречивостью. Кто мне сказал – нет повести глупее. А я считаю, что в этих противоречиях столько смысла и какой-то сегодняшней соленой и горькой правды, что мимо нее пройти нельзя. Ктото находит для себя ответы на свои вопросы, кто-то не хочет этого принимать, кто-то видит подтверждение своим мыслям, а кто-то просто плачет. Однажды после спектакля я увидел в зале мужчину, который остался сидеть, закрыв лицо руками, и плакал. Она никого не оставляет равнодушным.

   – Ваш герой решается на убийство под впечатлением от «Крейцеровой сонаты». Красота – страшная сила? – Да, Фаина Георгиевна была права. Сколько в мире страшных событий произошло из-за красоты – одна Троянская война чего стоит. Но человек должен знать красоту, видеть ее, помнить. – Даже если под впечатлением от нее хватается за нож?

   – Эх, куда мы забрались! Даже так. Но ведь настоящей красоты не может быть много. Мой сын года в полторадва сидел и перелистывал большой альбом с репродукциями – он до сих пор помнит этот момент. 

   Придется понравиться нашей тетке

   – Будущий Чеховский фестиваль, посвященный юбилею Антона Павловича, начнется с вашей «Свадьбы» – совместной постановки московской «СаунДрамы» и Белорусского драмтеатра. Как приняли консерваторы-белорусы вас с радикалом Панковым и его «СаунДрамой»?

   – Ну, конечно, меня не приняли. Я чувствовал настороженный взгляд – ну-ну, москвич заявился. А однажды один из актеров, подвыпив, сказал: «Ну и зачем ты сюда приехал?!» К Володе тоже отнеслись настороженно – влетел маленький, худенький, взлохмаченный, похожий на сумасшедшего и сразу заявил: «Все будет не так!» Но когда они поняли, что у нас нет «фиги» в кармане, все изменилось, и теперь мы лучшие друзья.

   Я был единственным актером из России (остальные – володины музыканты). На этом вся идея построена: приехал московский жених в чужой монастырь со своим уставом. И получил по полной программе. Спектакль играется на белорусском, только я говорю по-русски, но один монолог мне все же пришлось выучить по-белорусски, когда жених, что называется, дошел до ручки. Именно в этом месте в Минске всегда срывал аплодисменты.

   В общем, история получилась и смешная, и страшная, и нелепая – очень интересно. Труппа минская – потрясающая, настоящие пахари. Не то что московские артисты, которые все время опаздывают на съемку. Им же пришлось и выплясывать, и петь Стравинского, не покидая сцену весь спектакль. Надеюсь, что у «Свадьбы» будет большое будущее.

   – Что вас больше шокирует – реальность за окном или ее спрессованный вариант в таких спектаклях, как «Док.тор» или «Переход»?

   – Меня волнует то, что мой учитель Борис Соловьев называл актерской темой. Не подробности хирургической операции без наркоза, или похода деда за наркотиками для внука, или убийства бомжом его товарища бомжа, потому что за это деньги платят, а человеческая история про то, что при всем внешнем благополучии ты чертовски, чудовищно одинок. А Москва вообще столица одиноких людей, несмотря на все ее возможности для бесконечных встреч.

   – Вам пришлось немало поработать «не по специальности» в Москве, прежде чем ваша театральная судьба начала складываться и здесь. Москва стоила этих усилий, отказа от любимой работы?

   – По крайней мере я теперь прекрасно знаю ночную жизнь Москвы (смеется). Мне же нужно было как-то жить, когда меня не взял ни один театр. Теперь их худруки об этом жалеют (по крайней мере два из них). Один очень известный режиссер и худрук сказал мне тогда, что, дескать, придется тебе нашей тетке доказать, что ты ей нужен. А с другой стороны – Москва как сытая барыня, которой нужна молодая кровь деревенских пацанов и парубков, чтобы взбодриться. Как любой мегаполис, она может быть жестокой и доброй, коварной и ласковой.

   – Вы несколько лет прожили в Грозном, работали в труппе с чеченцами и ингушами. У вас остались там друзья?

   – Практически нет – все разъехались. Кто в Магадан, кто в cредней полосе России в маленьких театрах играет – надо было спасать свои жизни. Мы жили прекрасно, но однажды точно кто-то дал отмашку – начались погромы, бомбежки. Однажды я опаздывал на работу, поймал машину, и водитель заговорил со мной по-чеченски. Я извинился, что не понимаю. Узнав, что я русский, он просто выставил меня из машины. А буквально через пару месяцев все и началось. Сейчас мне трудно судить о том, что там происходит, – не на Первый же канал ориентироваться. Знаю только, что нельзя перевоспитывать целый народ.

   Любовь = смерть

   – В вашем репертуаре и радикальные современные пьесы, и классика, и эстетская драматургия: разные языки, разный строй мыслей. Что сложнее – соответствовать классике или сегодняшний уличный язык сделать предметом искусства?

   – Так ведь и классику надо сделать искусством – не архаичным замшелым памятником, а современной живой историей. Самое сложное всегда – это найти внутренний подход к роли и быть естественным, говоря на любом языке.

   – В начале октября в Театре им. Пушкина – премьера цветаевской «Федры», вы – Тезей. Как играть со сцены такую конценрированную поэзию, почти музыку? Что может добавить к ней театр?

   – Чтобы играть Цветаеву, важно как можно больше узнать про ее судьбу, невероятно страшную судьбу. У нее нет ни одного неискреннего слова – очень хлестко и предельно честно она говорит правду о таких вещах, о которых мы даже задумываться боимся. Ее талант так огромен, что не помещается в сердце, и оно разрывается. Ее творчество – творчество невероятно любящей женщины, любящей до Бога или до смерти, на разрыв аорты. Представляю, насколько тяжело было с ней рядом. Такие, как Цветаева, доходят до какого-то предела, за который смертным заступать нельзя. Это и играть-то страшно. В любом случае, театр должен быть очень деликатен с такой литературой, чтобы ее не испортить.