«Корабль дураков» Дмитрия Крымова

«Костик» — последняя из постановок Крымова этого года, его рефлексия на тему «Чайки» на сцене театра им. Пушкина. 

Зачем вообще художники берутся за Чехова? Конкретно — за «Чайку». 125 лет бьются над этой пернатой загадкой, проклиная А.П. за его ремарки и самую главную, самую неразрешимую из них — подзаголовок, обозначение жанра. Указание господам режиссерам и актерам. Комедия, сукины дети! — сказал автор и погрозил вам всем пальцем. Или даже кулаком. И улетел на свое ялтинское небо и вот уж, почитай, 115 лет реет там и скорбно смотрит на ваши усилия.

Нужно было, чтобы прошли эти 120 лет, и художнику-режиссеру Дмитрию Крымову залетела в его бедовую голову удивительная по своей неожиданности мысль: комедия — это когда смешно! 

Боже мой, как боялись всегда этого младенческого открытия.

Земля — круглая. Комедия — смешная. 

Крымов поставил Чехова смешно. Комедия, как луковица, очищена им от столетней шелухи. И только поэтому она высекает слезы. Кто принял условия игры Димы Крымова, тех ничто не покоробит в его очередном балагане, а только пронзит жалостью.

Эта комедия жалит, как неутомимая оса, все два часа.

Несчастная провинциалка Нина с ее невозможной речью — Крымов заставил Анастасию Мытражик вернуть ее суржик, южно-русскую скороговорку, от которой артистка избавлялась десять лет. И мы заново услышали вдруг текст речи Егора Жукова на суде, который она читает вместо треплевского монолога про львов и куропаток. Заканчивая, впрочем, ими, и это опять — смешно до слез. Отставник Шамраев первые десять минут спектакля с жаром и страстью старого идиота проповедует обитателям дачи «Основы государственной политики в области культуры», и это дико смешно.

Уморительна сцена объяснения Аркадиной с Тригориным. Вообще, что делает этот Крымов с артистами — уму непостижимо. Давно известно, что можно вытащить девушку из деревни, но нельзя — деревню из девушки. Так вот Крымов вытаскивает из Виктории Исаковой хорошую семью, хорошие книги, хорошие манеры, хорошую улыбку… Выкорчевал весь этот Смольный институт вместе с МГПИ им. Ленина, которым хорошая артистка Исакова задолбала зрителя. И нам явилась — оо! Роскошная, бесстыжая, лживая, жадная стареющая хабалка, звезда эстрады и корпоративов средней руки. 

Но когда Тригорин, наконец, уходит собираться в совместный путь, мы видим, чего стоила эта сцена «старой суке». Мы видим, как она распадается на глазах, как сползает с нее лицо. И мы видим, что она, эта дива, звезда, эта почти что Пугачева, что она… боже мой. Обмочилась. Описалась. Да попросту говоря — обоссалась. После всего. После победы. Очередной ненужной, безнадежной победы над любовником, которому-таки не дала вольную. Хотя и такой ценой.

Эта сцена пирровой победы Аркадиной потребовала от режиссера и актрисы куда большей смелости, чем использование речи Егора Жукова. Потому что — так же нельзя! Не принято! Потому что люди же! А также орлы и куропатки, не говоря о рогатых оленях. Потому что Любовь же и Театр же! И далее по списку, все с прописных букв. Не позволим глумиться над и копать под.

Собственно, все репрессии против культуры всегда — и против театра времен Нерона и Сенеки, и времен Большого стиля, и времен перестройки и гласности — были борьбой именно с эстетикой. Чуждой, непонятной, а значит — враждебной.

А между тем, современные, в том числе, политические смайлики сиюминутны. Социальная память слаба, через десять, через пять лет, даже через год мало кто опознает в монологе Нины Заречной в постановке Дмитрия Крымова одну из лучших политических речей эпохи очередного кризиса власти. То, что заставил Крымов сделать Исакову в роли Аркадиной — бьет и всегда будет бить зрителя током. Очень грубым, площадным приемом режиссер показал ту самую невидимую миру тонкую боль, которая всегда у Чехова пульсирует, скрытая бессмысленными, внахлест, нелепыми репликами персонажей.

Мне кажется, первой нашла ключ к загадке чеховской драматургии Кира Муратова. Домашние тираны, тяжелые пошляки, уроды и безумцы, персонажи, извлекаемые обычно из дьявольских костюмерных Гоголя и Достоевского, — все они легко вписались в ее фильм «Чеховские мотивы». Ее абсолютный слух давно уловил истеричные интонации и абсурдные разговоры чеховских героев, сбежавших от автора, как нос — от майора Ковалева. Скрип несмазанного механизма сумеречной, нелепой и смешной русской жизни, который она нашла способ запустить в своем кинематографе. 

Близость Дмитрия Крымова к Муратовой, думаю, очевидна тем, кто готов увидеть в их фильмах и спектаклях не мелодраму и даже не комедию, а то площадное действо, называемое греческим словом «трагос», что означает «козел». 

Великий риск слияния гадкого с прекрасным. Русская литература, осуществляя смену декораций, манипулировала, в принципе, одними и теми же героями — потому что где взять других? Русский человек-то не шибко менялся, как его ни назови: чиновник, купец, солдат, крестьянин, пролетарий или интеллигент, настройщик, так сказать, инструмента русской души… Чехов, последний классик, распустил доставшийся ему в наследство шабаш русской литературы, и бесы смешались с жизнью. Кира Муратова и Дмитрий Крымов — подельники. Они незаметно подменяют рок импровизацией, а маски — размалеванными, но полными личной жизни, своенравными лицами. 

Чехов же! Как можно? Первым на русской сцене именно Чехов смешал в одной посуде все возможные жанры в тех пропорциях, когда в дыму и пламени, слезах и безумных репликах является миру божественная клоунада. 

Зачем у Крымова слуга Яков — лилипут? 

А зачем, например, в фильме «Корабль дураков» персонаж От Автора, философ Глокен — карлик?

Нет, это совсем не «маленькие» люди Владимира Сорокина. Это, как и у Крамера, кривое зеркало Босха. Которое А.П. из своего 1896 года показал нам, и оно неожиданно выпрямилось. И конечно, тень Антона Палыча благословила Дмитрия Анатольича на его исполненный комизма, жалости и всемерного понимания Корабль дураков.

Ведь они же все — бедные уродцы, дурачки и дурочки, юродивые. Что Тригорин с его маниакальным желанием написать про кремлевского горца. Что Аркадина, хотя поумнее прочих, но не в силах понять, какую хрень впаривает зрителям за искусство. Что Шамраев, старая шпала. Что Нина, к зрелости только еще безнадежнее поглупевшая со своим шоу мыльных пузырей — глупа до слез настоящей, святой, блаженной глупостью, и веришь, что она может уехать отсюда, из этого гадкого помоечного бардака на сером волке, что она и делает. 

И, конечно, сам безрукий (буквально, с культями вместо рук) Костик. Безрукий, бездарный, глубоко несчастный, глупейший. Глупая смерть. Не жалко. И Чехову не было жалко. Не было, не было. Почитайте письма. Жесткий был господин, безжалостный. И ой какой не чуждый здоровому цинизму! 

Конечно, никакая это не пародия на современный театр, как пишут некоторые критики. Это колоссальная метафора игры в жизнь. Смешная, как документальная съемка детской игры — понаблюдайте. Смешная, завораживающая, жестокая, жалобная. Гениальная.

«Если ты приверженец “русского психологического театра”, — говорит Крымов, — делай его, не надо ни к чему призывать. Это все равно, что противостоять современному изобразительному искусству. Если ты хочешь писать маслом — пожалуйста, вот картошка на газете, терка, чайник, туески березовые — можно сделать натюрморт. Может быть, даже хорошо получится, такая хорошая живопись 70-х годов. Если ты это любишь — пиши, зачем же всех заставлять писать картошку?»

Я думаю, ирония, юмор, сарказм, острый комизм, которым наполнены даже трагические спектакли Крымова, могли родиться только на нашей почве, на «датской», так сказать. Здесь и сейчас. Недаром же говорят, что самый сильный юмор присущ народам, прошедшим через самые большие страдания. Его фантазии вряд ли хорошо переводимы, хотя Дмитрий ставит и преподает за рубежом, и вот конкретно сейчас (когда я пишу этот текст) поехал ставить в США, вообразите, «Вишневый сад». Комедию!