«Гроза». Жизнь искусства.
«Гроза» снова обращает внимание на одну из интереснейших трактовок Островского на нашей сцене. Преодоление традиционного бытовизма «тёмного царства» и раскрытие грозового роста страстей в их глубокой и исконной стихийности возводит старорусскую эпопею «жестоких нравов к основам подлинной общечеловеческой трагедии.
В истолковании Таирова Островский из бытовика и жанриста, из национального драматурга и замоскворецкого живописца вырастает в мощного сердцеведа, чующего великий ужас человеческих вожделений, страстей и разочарований.
И крупной заслугой театра следует признать его умение показать, что автор «Грозы», перенесённый в высокий план Софокла и Шекспира, выдерживает это испытание и, раскрывая новую сущность своего творчества, утверждается в нашем репертуаре как трагик.
В этом плане смело и уверенно лепит образ Катерины — Коонен. От традиционной монастырки, от «нестеровской» мечтательницы или иконописной богородицы, впавшей в соблазн диаволова искушения, Коонен идёт к иному образу.
Задумчивая и сосредоточенная с первых же своих появлений, словно зорко следящая за внутренним ростом обновляющей ее любви, Катерина-Коонен с каким-то удивлением воспринимает окружающее, недоумевая перед странными и дикими проявлениями кабановского мирка. Затаённо и бережно несёт она своё сокровище — влюблённость в Бориса и с великой мукой раскрывает свою тайну Варваре.
От ужаса перед надвигающимся на неё неизбежным и странным событием, через простую и радостную ласку свидания, она идёт навстречу гибельной грозы отчаяния и покаяния. Доведя до высшей простоты сложную внутреннюю драму Катерины, Коонен раскрывает в финале действия фатальную покорность героини, решившей сбросить с себя невыносимый груз греха, в водоворотах волжского омута. Движения женского чувства здесь показаны до конца. Это в корне обновляет сценическую традицию Катерины. Характерные элементы трагедии русской женщины вскрыты не столько в плане домостроевского гнёта, сколько скорее в борьбе бурных психологических моментов сдержанной страстности, стыдливой ласки, мучительной тоски.
В таком истолковании Катерина, отрываясь от репертуарного канона, как бы приближается к традициям нашей любовной лирики или классического романа, восходя к вольным мотивам народной поэзии с унылым и горестным своеобразием её мотивов. Образ словно перекликается с другими знакомыми обликами русского искусства, с прекрасными грешницами Лескова, с трогательными плакальщицами народных сказаний, с безмолвными мученицами Блоковских строк:
Под насыпью, во рву нескошенном
Лежит и смотрит, как живая...
В этой способности раскрыть исконную стихию образа — замечательное свойство дарования Коонен. Так в Эби Кабот проступают черты Федры, в маске Антигоны сквозит лицо современной девушки-революционерки, в тоскующем монологе Катерины над волжским обрывом словно слышатся заунывные отголоски древних заплачек.
Высокий и трогательный тип влюблённой русской женщины дан Коонен не внешними средствами костюма, интонации или других этнографических моментов, а тонким проникновением в стихию внутреннего образа. Такова в общем и ценность всего спектакля, сумевшего явить, помимо бытовой экзотики и узорной живописности кустарного стиля, в скупых, строгих и чётких линиях подлинное существо русской трагедии.
