«Костик». По мотивам пьесы А. П. Чехова «Чайка».

Театр им. Пушкина.
Автор и режиссер Дмитрий Крымов, художник Валентина Останькович

Некоторые режиссеры давно догадались, что чеховская «Чайка» — страшная пьеса, а одноименная птичка — хищное и довольно неприятное существо. Таких режиссеров по-прежнему меньше, чем тех, которые делают из «Чайки» зрелище высоких страданий в красивых усадьбах. Но именно спектакли тех, кто относится к водной птице как к убийце, а к пьесе о людях искусства как к истории, в которой одни стреляются, а все другие харкают кровью, продлевают «Чайке» подлинную сценическую жизнь.

Сцена из спектакля.
Фото — Ольга Кузякина.

Впрочем, Дмитрий Крымов идет дальше, он сочиняет на основе пьесы, как это ему вообще свойственно, новый текст — драматургический, а затем и сценический. В спектакле «Костик» остаются в неприкосновенности основные сюжетные линии и основные герои, а все остальное пишется заново.

Вместо усадьбы — дача, не пафосная, но еще добротная, из тех, что достались в наследство от дедушек-бабушек и все еще производят впечатление, в том числе многочисленными материальными свидетельствами своего дряхления. За застекленной верандой — теплый свет старого абажура, там люди пьют чай и гомонят, перебивая друг друга. А затем они выходят на воздух, одетые в типичный дачный «затрапез». Теперь они топчут резиновыми сапогами жухлую листву, которую здесь никто не убирает. Обходят стороной лужу в сценическом полу, уже ничем не напоминающую «колдовское озеро». Выстраиваются в рядок, и можно рассматривать каждого, гадая, где тут Аркадина, а где Костик Треплев. Слово берет увесистый мужчина (Борис Дьяченко) в старом пиджаке и штанах с генеральскими лампасами, он говорит утомительно долго и вдохновенно… о роли культуры в жизни Отечества. Чудовищный текст, смесь весьма фрагментарных культурологических знаний с квазипатриотической белибердой узнается без труда, напоминает и пресловутые Основы государственной политики в области культуры, и многочисленные функционерские пассажи на соответствующую тему, выдаваемые на всяких форумах и совещаниях. И понимаешь, что не кто иной, как Шамраев, только и должен здесь это произнести. Так же, как в оригинале, некстати, так же назойливо, неталантливо, неинтеллектуально и исключительно воодушевленно.

Крымов опрокидывает чеховскую богему и ее непосредственное окружение, зараженное мыслями «о прекрасном», в наши реалии, и разворачивается картина той самой культурной деградации, которую предчувствовал и Чехов, только не мог он знать все же ни масштабов ее, ни, естественно, конкретной атрибутики.

Сцена из спектакля.
Фото — Ольга Кузякина.

Тригорин (Александр Матросов) здесь оказывается не модным беллетристом, а популярным поэтом-песенником. Аркадина (Виктория Исакова) — не драматической актрисой, а подержанной эстрадной певичкой. Нина Заречная (Анастасия Мытражик, в другом составе — Мария Смольникова) появляется в дешевых рыночных шмотках, розовом парике и говорит с легким украинским акцентом. Костик же Треплев (Александр Дмитриев) имеет зеленые волосы и лишен рук. Перед нами физический инвалид и одновременно упрямый и сумрачный представитель «нового искусства». Вместо «людей, львов, орлов и куропаток» Нина произносит на домашнем спектакле совсем другой, написанный этим Костиком текст, остросоциальный и современный, напоминающий опыты документальной драмы, и смысловая бездна, которая разверзается между его «новаторскими пробами» и представлениями адептов старой литературы и театра, оказывается куда как глубже и безнадежнее. Собственно, ведь нет здесь никаких представителей ни того, ни другого — ни пусть даже незамысловато антрепризного, но все же театра, ни пусть даже бульварной, но все же литературы. Одинокий, увечный, фриковатый Костик пытается достучаться до мучительно любимой матери словами своей пьесы: «…Россия исчезает — минус 400 тысяч человек в год. Страну стерегут автобусы с черными космонавтами…», — а мама с лихой задушевностью исполняет песню «Москва златоглавая». Тригорин, не пишущий ни романов, ни повестей, ловит голыми руками рыбу в луже, заменившей озеро, и рыба, еще «живая», брошенная на подмостки, долго бьет деревянным хвостом о доски, и этот стук — похлеще и пострашнее «звука лопнувшей струны».

Сцена из спектакля.
Фото — Ольга Кузякина.

На даче обитают представители так называемых искусства и литературы. А рядом, за невидимым забором, возможно, и вовсе живет какой-нибудь обычный работяга, для которого песня «Москва златоглавая» является вершиной музыкально-поэтического творчества. Но Крымов, сохраняя сюжетно-событийный остов пьесы «Чайка», воспроизводит жизнь, скажем так, работников культуры, и процесс опопсовения, профанации самого «культурного кода» отзывается трагедией, ничуть не меньшей, чем та, что содержится в истории взаимоотношений героев. Есть Костик и Нина, есть Тригорин и Аркадина, есть Шамраев, есть Маша (Анастасия Лебедева), а остальные в программке — просто «обитатели дачи». Носитель «основ государственной культурной политики» Шамраев по ходу своих пламенных речей спокойно отстреливает расшумевшуюся собаку, а в финале именно он, а не отсутствующий Дорн сообщает о самоубийстве Костика. Дескать, неприятность вышла, надо убрать. Возвращение Нины Заречной, ставшей как бы «актрисой», а на самом деле аниматоршей, судорожно и жалко меняющей на глазах у Костика дешевые блестящие одежки, становится жуткой, хотя, конечно, не без доли комизма, кодой спектакля. Вот вам и персонифицированное приключение отечественного культурного, простите за каламбур, «кода», эдакий «крест», который, как известно, надо нести и веровать. Совершенно очевидно, что Треплев в этом спектакле покончил с жизнью именно от зрелища того, во что превратилась его любимая Нина.

Сцена из спектакля.
Фото — Ольга Кузякина.

И все же острая человеческая драма, как бы ни были жестки и беспощадны в спектакле социальные диагнозы, ничуть не пропадает. Напротив, становится еще очевидней от того, в каких условиях тотальной дешевки она разыгрывается. И здесь важную роль играют знаменитые крымовские визуальные образы, мгновенно схваченные тонкие детали и оттенки. На сцену несколько раз выходит огромная собака, добрейший черный ньюфаундленд, который всех, а особенно Костика, любит по-настоящему, без малейших претензий и сомнений. Происходит долгая сцена, в которой, почти что по Чехову, Аркадиной удается удержать Тригорина при себе. А тем временем сын Костя уже давно лежит в воде. Кажется, он утопился, но мать этого факта не замечает. Одержав победу над Тригориным, она деловито снимает с себя подмоченные трусы (стресс, вероятно, был не шуточным), надевает чистые, стирает бельишко в озере и только после всех этих лично ей необходимых процедур вытаскивает сына из воды. И вот садятся они вдвоем, и молчат долго-долго, а рядом сидит их огромная собака, и в этой космической композиции именно пес олицетворяет те узы любви, которых хватит на всю троицу. Ближе к финалу Костя кормит свою собаку какими-то кусочками, и именно в этот момент оказывается вовсе не лишен рук, увечья нет и в помине! Наконец, Нина Заречная, завершив перед Костиком все свои жалкие «артистические» показы, садится верхом на внезапно появившегося огромного зверя с клочковатой шерстью, который уносит ее прочь, через весь зал. И то ли этот зверь — реинкарнация верного домашнего пса, то ли перед нами ожившая картина Васнецова «Иван Царевич на сером волке», где Иван потерян, а его спутница осталась, но такой травестированный архетип все же выглядит куда мощнее и надежнее и шамраевских «основ культурной политики», и аркадинской «Москвы златоглавой».

Сцена из спектакля.
Фото — Ольга Кузякина.

«Костик — это… уменьшительное имя Константина Гавриловича Треплева, который, сидя на даче, написал пьесу про людей, львов, орлов и куропаток, которой хотел порадовать маму. А ей не понравилось…» — предуведомляет Дмитрий Крымов зрителей в программке к спектаклю. Ну, конечно, заглавный герой отчаянно хотел, чтобы его любили и мама, и Нина, и творческая интеллигенция, да и весь социум. А на самом-то деле его по-настоящему любила только большая черная собака.