БОРИС ДЬЯЧЕНКО: «НЕТ РОЛИ – НЕТ АРТИСТА»

По творческой биографии актера Бориса Дьяченко можно изучать историю театра. Он начинал во МХАТе Олега Ефремова, потом были Театр на Таганке и Анатолий Эфрос, «Современник» и Галина Волчек, Театр Пушкина и Роман Козак, сейчас – Театр Пушкина и Евгений Писарев. Одна из недавних ролей Бориса Дьяченко – Шамраев в «Костике» Дмитрия Крымова.

– Борис Леонидович, в 1980-е вы выпустили с Анатолием Эфросом несколько спектаклей, а недавно посотрудничали с его сыном – режиссером Дмитрием Крымовым. Скажите, они похожи в работе?

– Похожи интонацией, манерой речи, жестом, пластикой, но – разные художники. Они очень похожи в работе. С Эфросом я сотрудничал в Художественном театре, потом на Таганке. Как актер я всегда ценил атмосферу любви и легкости, создаваемую им. С Дмитрием Анатольевичем на «Костике» столкнулся впервые и попал в ту же атмосферу любви и легкости, и как и мои партнеры был счастлив работать с ним.

– Когда вас пригласили на роль в «Костике», вы уже были знакомы с творчеством Дмитрия как режиссера?

– Нет, я не видел спектакли Дмитрия Анатольевича, но много слышал о них. Посмотреть их – у меня в планах.

– В самом начале спектакля, вы произносите огромный монолог про основы государственной культурной политики и национальную самобытность. На кого ориентировались, когда создавали образ Шамраева? Это кто-то из советских или нынешних руководителей?

– Я этот текст получил готовым от Крымова. Мой монолог составлен из текстов, опубликованных в официальных СМИ, ничего не придумано. Это такой взгляд Крымова на Шамраева, ему нужен был персонаж, который так раскрывается. Я ни с кого этот образ не списывал. Ни с прошлых руководителей, ни с нынешних. Просто пытался себя бросить в эту историю, в этого человека.

– Как этот монолог должен подействовать на зрителей?

– На всех по-разному. Здесь нет указующего перста, есть право выбора. Вот такой человек как Шамраев: он вам близок или нет, он вас пугает или вы горды тем, что он есть?

– Театр сегодня в принципе может стоять с указующим перстом и что-то диктовать зрителю?

– Я думаю, нет. У театра должна быть позиция, явно представленная зрителю. Когда позиция есть, мы ее ощущаем, видим. Нельзя настаивать. А у зрителя должно быть право, согласиться с этой позицией или нет.

– Позиция, выраженная в спектаклях?

– Конечно, а в чем еще? Позиция всегда в делании, а не в словах. Говорить можно что угодно, а делать прямо противоположное. Да и зачем эту позицию объяснять? Чехова спрашивали: «А про что “Чайка”?». Он говорил: «Читайте, там все написано». Ну нелепо же: создать картину, фильм, спектакль, музыку, а потом еще объяснять, о чем это! Пусть каждый видит свое, видит то, что способен увидеть. Восприятие – это проблема людей, а не художника.

– Вам как артисту интересно, как критики воспринимают ваши спектакли?

– Небезынтересно, но специально не читаю критики. Когда театр создает что-то крупное, нужны также крупные люди, способные об этом говорить или писать. Я очень любил и уважал Наталью Анатольевну Крымову. Мне она всегда была интересна в своих оценках, разборах. И Татьяну Константиновну Шах-Азизову...  Это были крупные люди.

– Сейчас критическая школа умирает?

– Я не доктор, чтобы констатировать смерть. Но, по ощущениям, полет идет не вверх.

– За свою актерскую карьеру вы успели посотрудничать с шестью театрами, были в труппе МХАТа, Театра на Таганке, «Современника». Почему возникало желание перейти из одного театра в другой?

– Так судьба складывалась. Мне вообще свойственно привязываться к одному месту. Когда я пришел в Художественный театр после института, думал, что всю жизнь там проживу. Но... Потом был Новый театр, потом Эфрос позвал меня на Таганку. Когда умер Эфрос, возник «Современник», а потом Козак и Пушкинский театр. Вот так я путешествовал.

– После Школы-студии вы пришли работать в Художественный театр. Получается, исполнилась мечта выпускника – стали артистом МХАТа?

– Нет, у меня не было такой определенной мечты. Было много приглашений, но у меня тогда была дилемма: идти во МХАТ или в Театр Маяковского? Андрей Александрович Гончаров приглашал к себе в Маяковку, но я женился на четвертом курсе на сокурснице Жене Попковой. Она была очень хорошая артистка, но Гончаров не мог взять ее со мной, а Олег Николаевич Ефремов взял. И это определило мой выбор, о котором никогда не жалел. Счастлив, что десять лет работал у Ефремова. Кстати, с Гончаровым все равно судьба свела – я был приглашен на роль Брика в «Кошке на раскаленной крыше» Теннесси Уильямса.

– Вы пришли в «Современник» в 1989 году. Что это был за театр тогда?

– Это был театр Галины Борисовны Волчек. Время менялось, стало легче дышать, цензура кончилась. А например, в 1976 году мы во МХАТе 11 раз сдавали спектакль «Муж и жена снимут комнату» по пьесе Михаила Рощина, который Виктюк делал.

– То есть на фоне других театров Москвы «Современник» ничем, на ваш взгляд, не выделялся? Почему же вы выбрали его?

– Я мало что выбирал в своей жизни. Меня позвал театр «Современник», и я пошел туда после смерти Эфроса. После ухода Анатолия Васильевича для меня Театр на Таганке, где я еще год доигрывал его спектакли, перестал иметь смысл...

– Как Театр на Таганке переживал вынужденную эмиграцию Юрия Любимова, которого в 1984-ом году лишили гражданства СССР, его имя вымарали с афиш и часть постановок сняли? Вы были тогда в труппе, что там внутри происходило?

– Происходило разное. После прихода Эфроса три ведущих актера труппы ушли в «Современник». Они считали приход Эфроса чудовищным, и ушли в знак протеста. По их мнению, Анатолий Васильевич не должен был занимать этот пост.
Потом не стало Эфроса. Пришел Губенко, потом вернулся Любимов. Значит должно быть счастье? Казалось бы, папу оторвали от детей, и вот он вернулся. Все должно быть прекрасно, вы же так этого хотели! Но прекрасно не было...

– В каком состоянии, на ваш взгляд, находится современный театр? Что-то из недавних спектаклей вас впечатлило?

– Я не буду говорить о кошмарных впечатлениях, которых гораздо больше, а скажу о радостных – это «Кабаре» Евгения Писарева и «Арбенин» Сергея Землянского. Два совершенно разных спектакля, но оба дают надежду, что тот театр, в который я верю, жив. Я считаю, что это очень крупные работы.

– «Кабаре» точно попадает в нерв времени...

– Для меня это не главное! Это очень пронзительный спектакль о вечном: времени, людях, человеческой жизни, любви. Меня это очень тронуло. И мне кажется, что именно в этом ценность спектакля.

Я совершено потрясен работами Дениса Суханова и Саши Урсуляк, которую знаю еще с института – это первый курс, где мы с Евгением Александровичем  Писаревым начали преподавать. В «Кабаре» она меня покорила – это ее очень сильная работа.

– Второй спектакль – «Арбенин» Сергея Землянского.

– Это пластический спектакль, сделанный с большой фантазией и отдачей. Я неотрывно смотрел за каждым движением актеров. Потом Сереже сказал слова своего восхищения. Понимаете, я не критик, я не хочу препарировать спектакль, анализировать его детально. Это не моя работа. Но если спектакль меня трогает, если я не хочу, чтобы он заканчивался, то для меня театр жив.

– Для вас главная задача театра – вызвать эмоциональный отклик?

– По мне, зритель в зале должен чувствовать, смеяться, плакать, сопереживать, а не умствовать и разгадывать режиссерские шарады. Если после спектакля с человеком что-то происходит, если в нем вдруг что-то открывается, если он хоть чуть-чуть меняется – это замечательно. Есть спектакли, которые в тебе живут, их хочется пересматривать.

– Вы сейчас преподаете в мастерской Евгения Писарева в Школе-студии МХАТ, куда пришли более 20 лет назад...

– Да. Начинал работать с Ромой Козаком и Димой Брусникиным, а сейчас у нас с Евгением Александровичем третий набор студентов. Изначально мы с ним были педагогами на курсе у Брусникина и Козака, там и познакомились.

– В чем был ваш интерес в преподавании? Для этого, наверняка, должны быть внутренние мотивы?

– Когда я заканчивал Школу-студию, ректор Вениамин Захарович Радомысленский сказал мне: «Оставайтесь в аспирантуре». Тогда я совершенно не был к этому готов. Прошло достаточно много времени перед тем, как я почувствовал, что могу преподавать. Мои мотивы были очень просты: поделиться со студентами лучшим из того, что есть во мне, в надежде на то, что когда-нибудь кому-нибудь из ребят это пригодится. Такая сверхзадача. Мы же хотим, чтобы то, во что мы верим, что мы познали, что мы умеем, имело какую-то жизнь дальше, когда нас уже не будет. Мысли: «О, актеров стали учить не так, а я приду и покажу, как надо,» – у меня не было. Это самонадеянность. Мне чувствовалось, что я могу студентам принести пользу, а они – мне. Мы с ними вместе постигаем многие вещи, движемся куда-то. Роман Григорьевич Виктюк, с которым я тоже имел счастье работать, на вопрос актера: «Почему вы просите меня сделать именно так?» – отвечал: «Детка, я не знаю, делай! Я иду в неизведанное. Я чувствую, что так надо, потом поймем почему!». В творчестве бывают моменты, когда ты не можешь сформулировать, почему надо так, а не иначе.

– Вы сказали, что учитесь у своих студентов. Чему?

– Другому взгляду на мир. Они родились и выросли в другое время. Порой меня удивляет то, что они предлагают. Я говорю студентам: «Вы должны уметь выполнить задачу режиссера, и только потом предложить пять своих вариантов». И если их вариант оказывается лучше того, что предложил я, то мы будем делать его. Так поступает адекватный режиссер, педагог. И самое ценное для меня, когда ребята становятся творцами, а не простыми исполнителями. Я учусь у них как у творцов.

– Выпускные спектакли, в том числе «Горький. Дно. Высоцкий», – это примеры вашего сотворчества со студентами?

– Да. Если говорить об этом спектакле, то у меня была идея, я представлял генеральную линию, и я пытался пробудить в них сотворчество. Это произошло. Мы этот спектакль показывали на основной сцене Театра Пушкина в день 80-летия Высоцкого. Его снимали, и он есть в YouTube.
Высоцкий очень много значит в моей жизни, его творчество меня формировало и продолжает формировать и как человека, и как художника. Я счастлив, что у ребят оно тоже нашло отклик – если бы в них это не проникло, то они бы не сделали этот спектакль так сердечно.

– Вернемся к вашей актерской деятельности. В конце июня вы сыграли прощальный показ спектакля «Апельсины & лимоны». Какие чувства испытывает актер, когда из его репертуаре уходит постановка?

– Разные. Это же как люди: с одним прощаешься и хорошо, а с другим – жалко. С «Апельсинами & лимонами» мне жалко прощаться – роль хорошая, в спектакле интересно существовать.

Ведь артист – это роль, нет роли – нет артиста. Артисту жизненно необходима работа. Бывает, спектакль не твой, но нравится роль. Бывает по-разному. Вот, например, Настя Лебедева, прекрасная артистка Театра Пушкина, играющая главные роли, ходила в «Костике» без слов, в массовке. Ее же никто не заставлял. Но для нее был важен этот спектакль, эта атмосфера, этот режиссер. Она хотела с ним работать, постигать его, учиться у него. Кстати, сейчас она играет Нину Заречную. Вот, как судьба складывается. А вообще, как писал Александр Блок: «Все, что человек хочет, непременно сбудется. А если не сбудется, то и желания не было, а если сбудется не то – разочарование только кажущееся: сбылось именно то».