Top.Mail.Ru
«Благовещение» — и вообще. | СМИ о Московском драматическом театре

Странный, в конце концов, театр... «Камерный» , — а сам так и просится на улицу — весь в бубенчиках, в пёстрых лохмотьях, пляшущий и кричащий: «долой литературу», — а сам подбирает очень тщательный в смысле литературности материал; претендует на «реалиям» (хотя бы и «нео-»), — а репертуар почти сплошь романтический; «творчество актёра» объявлено здесь официальным культом, и как раз актёр превращён здесь в марионетку, нигде так полновластно не царит живописец, архитектор, портной, машинист, справляющие целые вакханалии «вещедействия», за которыми бедного актёра и в лорнетку, но разглядишь... Здесь охотно как нигде сдабривают постановки собственной музыкой (все одного и того же лейб-композитора), — в исполнении сквернейшего оркестра. Наконец, театр-сноб до мозга костей, не верящий ни в сон, ни в чох, ставит мистическую пьесу. Не театр, — а какой-то действительный статский советник Сорин — «человек, который хотел».

Почему «Благовещение» — то что нам было показано под этим заголовком? Почему не «Введение во храм Пресвятые Богородицы?» А может быть — «Ильин день»?.. Я знаю, бесполезно приставать с подобными вопросами к театру, который объявил, что пьеса — эго проклятие театра, тачка каторжника, которую он обречён таскать за собою. Но est modus in rebus!

Камерный театр взял пьесу большого, но уже свихнувшегося на мистицизме художника и поступил с ней «по произволению»... Отрезав последний, 4-й акт, — и все стало непонятно. В этом направлении устанавливается тесная связь с Наркомпросом.

Основное внимание секции будет отдано содействию и развитию самодеятельной работы детей, которых давно пора оградить от насилия «кадра руководителей», культивирующих в репертуаре давно изжитые формы и полное безвкусие. Дети должны одновременно быть — свободными актёрами, авторами, декораторами и режиссёрами, то, что таким образом после 1-го акта исчезает, проваливается в какую-то чёрную дыру такой капитальнейший персонаж, как Пьер, нарушает основной закон всех человеческих и божеских icarum! Все сбито, скомкано, — и осталось... Что же осталось?

Остался внешний повод, «предлог», для создания нового ассортимента поз, костюмов, положений, интонаций и т. п. —все тех же самых и также бессвязно чередующихся, как и в каждой постановке Камерного театра, но в новой тональности, — случайно подвернувшейся или поставленной в порядок «органически», это мы пока оставим без ответа. Увы, — не все вещи сваленные в кучу в этом магазине, одинаковой художественной ценности!

Попадаются chefs d’ojuvre’u изумительной красоты и самодовлеющей художественной силы... Вот эта поза Коонен, вот эта интонация, вдруг прорвавшаяся у Фердинандова, эта группа, этот декоративный мотив и т. д. — все это отдельные, совершенно самостоятельные художественные произведения. Каждое из них «на своём языке» рассказывает нам свой собственный «рассказ упоительно-лживый». Но чередой — друг за дружкой, — они убивают друг друга, зачёркивают, — как на выставке картин вдохновеннейшие полотна «аннулируют» друг друга...

Да, — магазин, выставка, а не спектакль!

И как во всяком магазине, на каждой выставке — далеко не все сплошь гениально, не все даже элементарно красиво... За сногсшибательными ухищрениями 1-го акта совершенно исчезли контуры сильно, великолепно поставленной Клоделем простой человеческой трагедии... У Ларионова (а может быть у Гончаровой) вспомнился портрет Гончаровой (или Ларионова): вычерчен был сначала чёткий профиль, а потом тщательно перечеркнут десятками штрихов — поди догадайся! Тяжёлые анапесты, которыми тараторили, как всегда, Коонен и Церетелли, выпяченные и размазанные (божественные» финтифлюшки, нарочитый эстетизм, а 1а Лалик каждого нестоящего пустяка — все это густой сетью покрыло самые резкие очертания даже «фабулы»: трудно было следить за текстом…

Истинно «мистический» момент «ухода» Отца — как он использован театром? Был интересный апостольский грим, — но какой смысл играть эту роль по рецепту Ипполитки: «Удивлю мир злодейства, и упокойники во гробах скажут спасибо, что умерли» ?.. Ведь перед театром была совершенно исключительная модель — «уход Толстого»...

Правда, с Камерного театра на этот счёт взятки гладки, — но зачем тогда писать «мистерия»? Напишите: «кельке шов», — и будете правы! Впрочем, оговорюсь: изумительно написанного 2-го акта театру, несмотря на все его добросовестные усилия, испортить не удалось, — такова власть большого таланта, что даже искусники Камерного театра выбыли свой «неореализм» и дали нечто уже приближающееся к вечному честно-театральному... Но это тонуло и терялось в бешеной, безоглядной скачке фабрикации красивостей и театральностей, — холодной и рассудочной, а потому не заражающей, а лишь занятной... для тех, кто приезжал в театр после обеда, чтобы после спектакля отправиться в «Прагу». Мы, другие, во-первых, не имеем такого свободного времени, а во-вторых — относимся к искусству серьёзно.

Но тщетны старанья нафабриковать вереницу красивостей! Вынимая ив представления пьесу — её «смысл», «идею», «текст», делают с ним то же, что делает фанатический киноман, который, вместо того, чтобы сидеть перед экраном, лезет в будку, извлекает из аппарата ленту и.… думает сугубо просмаковать пленивший его танец знаменитой балерины.

Грубое заблуждение! Возможны, конечно, в веренице отдельных снимков комбинации огромной и художественно осмысленной выразительности, являющиеся целыми «откровениями», — но зато сколько сочетаний бессмысленных и прямо отталкивающих!..

Этот разлагающий метод пресловутого «неореализма», этот страх не перед законно скомпрометированным «здравым смыслом» мещан, а панический страх перед всяким смыслом, — мы знаем, откуда это: это «идеология» (отрицательная) изжившей себя культуры, упарившейся в тупик, за которым для нас — чёрная страшная ночь...

И мы знаем, видим ежедневно — под всеми широтами и долготами — как этих эпигонов поражённой старческим мараемом культуры тянет к наркотику мистицизма. Но одно дело мистицизм какого-нибудь Шатобриана, классовая среда которого в течение веков была великолепно натренирована на мистицизм, — и совсем другое дело устремление «в горняя» внезапного и довольно неожиданного мистика — можно сказать, даже атеиста — буржуа.

Мистицизм ему не удаётся, — он у него мелок, вульгарен... Ведь только коробит от того, что заголосили в 1-м акте Коонен и Церетелли! От неё за версту разит лампадным маслом, просвирками, «за здравием» и «за упокоем», «тьмой египетской» в пузырьке... А эти наивные (отнюдь не «стилизация», а совершаемые lege artis!) волхвования крестным знамением, это наянливое нарушение 3-й заповеди, это «чудо» — какая это пошлятина, и как неловко, принуждённо, явно, нарочно и тяжело она протаскивается по подмосткам! Кого она может убедить?..

Мне случилось присутствовать в Миланском соборе на архиерейском служении — вот эго была инсценировка, — что в сравнении с этой мистикой Клодель в Камерном театре! Едва «разыгранный Фрейшиц перстами робких учениц»...

Если для кого эти благоглупости и убедительны, то только для буржуазной интеллигенции — наших спецов, советских барышень, студентов и т. п. публики, примирившихся с церковью и усердно исполняющих всякие «заговенья» и «девятые пятницы»..., знал же я одного талантливого композитора, подававшего большие надежды, ещё пять лет назад весьма либерального и совершенно свободомыслящего, — а сейчас он озлобленный контрреволюционер, забросил свои оперы и симфонии и пишет... величание патриарху Тихону. («В. А., — сходите на «Благовещение», вам понравится»)...

Эта пьеса и постановка—для тех, кто потерял чутье и вкус к жизненному, к свежему, к напоенному озоном, к притягивающему и возбуждающему «автора», — которое мы, другие, видим не чёрною ночью, от которой нужно куда-то пятиться и укрываться, а светлым, ликующим днём, к которому продираемся сквозь последнюю чащу леса и простираем приветствующие руки... Пьеса и постановка — для мёртвых, и неживыми мастерами сработанная.

Впрочем, некоторой ценности за Камерным театром, как своего рода лабораторией, я не отрицаю. Отдельные его достижения могут пойти на пользу кому-нибудь другому; возможно, что они пригодятся и могут быть пущены, как элемент, и в настоящее театральное дело; бесспорно, что горизонты театральной техники он расширяет... «Летучая Мышь», напр., выбрала недавно в этом мараемые кое-что подходящее для себя и смело модернизировала «под Камерный театр» совсем никчёмный старинный водевильчик...