Ай да цензор, ай да сукин-сан!

Для своего "малого" дебюта в филиале Пушкинского театра новый главный режиссер Роман Козак выбрал пьесу, столичной публике не знакомую, - "Академию смеха" японского автора Коки Митани. Пьесу замечательную, оригинальную, тонко и остроумно препарирующую как театральное "нутро", так и взаимоотношения людей театра с далеким от сцены миром. Оказалось, эти параллельные миры испытывают друг к другу странную и страстную тягу, при всем кажущемся внешнем различии.

Маленькая импровизированная сцена с ее миниатюрно-стилизованным японским антуражем (карликовые бамбуковые пагоды, фонарики, низкие столики, циновки) при всем этом явно напоминает боксерский ринг (художник-постановщик В.Платонов). Или строго огражденный красной линией загончик, где, по их собственному определению, "бодаются" два непримиримых существа: Цубаки (Андрей Панин), драматург и руководитель театра "Академия смеха", и Сакисака (Николай Фоменко), некогда подавлявший бунты в Маньчжурии, а ныне, по иронии судьбы, назначенный театральным цензором. Без труда читается между строк намек на вечные проблемы. Художника и власти, например. Или знаменитый вопрос "А судьи кто?". В очередной раз теоретизировать по этому поводу было бы нелепо и скучно. К счастью, Митани и Козак решают проблемы "в лицах". Лица же эти, при всей серьезности момента, уморительно смешны.

Японские актеры, как известно, играют в масках. Н.Фоменко умудрился сотворить "маску" из собственного лица - крючковатый нос, нависающий над угрожающе выпяченной вперед нижней челюстью, бритая голова, каменный лоб и суровая невозмутимость взгляда. Цензор, по несчастью, начисто лишен чувства юмора - визировать же ему выпадает пьесу из репертуара "Академии смеха". Бедный, бедный Цубаки - Панин, похожий на встрепанную птицу с хохолком на голове. Ну как объяснить этому бывшему полицейскому "прелести" коммерческого юмора типа бесконечно повторяющейся фразочки: "Извините, я в трусах"? Как определить разницу между "хорошим" и "популярным" артистом? Цубаки - Панин нервно подпрыгивает, заикается, подсовывает цензору коробочки с печеньем, забирается на балкончик и мечется по сцене-рингу, проигрывая всю пьесу и импровизируя на ходу. Невозмутимый Сакисака - Фоменко, сложив руки за спиной, по-военному вышагивает взад-вперед, бросая отрывистые гортанные фразы с лейтмотивом "запретить!". Или монотонно "штампует" вымаранные страницы, доводя несчастного драматурга едва ли не до инфаркта, - обливаясь потом, тот хватается за сердце, балансируя на шатком стульчике. Пока не услышит спасительную походя брошенную реплику: "Это не ваша пьеса".

Впрочем, цензор вовсе не тупоголовый японский божок. Он просто по-человечески "нормален" (плюс издержки прежнего рода деятельности) рядом с "сумасшедшим" творцом. Но взаимопонимания Сакисаке - Фоменко хочется ничуть не меньше. Сначала робко, а потом все более увлекаясь, он неожиданно начинает давать собственные "творческие" советы, постепенно втягиваясь в такую далекую его человеческой природе игру. Мгновенно попадается на притягательный театральный крючок, едва увидев в исправленном тексте пьесы собственные фразы. Не ожидая от себя подобной прыти, начинает подыгрывать драматургу, ползая по сцене и выкрикивая дурацкие реплики от лица им же придуманного персонажа. А его сюртучок полувоенного образца вдруг сменяется вполне театральным костюмом, в нашитых узорах которого странным образом угадываются очертания чайки со мхатовского занавеса. Глаза теплеют, "маска" съезжает набок, интонации смягчаются. Ну не странные ли метаморфозы?

Нет, не странные. Потому что далекая от совершенства "Академия смеха" невольно становится островком единения людей разных профессий и взглядов на жизнь. И каждая новая их встреча по поводу переделки пьесы полнится вполне бытовыми, житейскими разговорами - о залетевшей вороне, жене, которую птица эта клюнула в ухо... Так же плавно, почти без перехода они вновь возвращаются к Шекспиру, театру, "патриотизму". Персонажи-актеры и впрямь становятся дуэтом. Наступает момент, когда и слова уже не нужны, они звучат "закадровым" фоном, - перед нами же два театральных "японца", виртуозно отплясывающие нечто на стилизованно-национальную тему. Прием "театра в театре" возводится уже не в квадрат, а в куб, вызывая взрыв аплодисментов в зрительном зале.

Впрочем, единение "сцены" и "власти" отчасти иллюзорно. Ближе к финалу, практически слившись в творческом экстазе, наши герои вновь начнут расходиться по разные стороны рампы. Заговорят серьезно, без трюков и хохм. Каждый о своем. Драматург - Панин больше не лебезит. Цензор - Фоменко поправит "маску". Они так и не договорятся, "бодание" начнет новый виток. Такова театральная жизнь. Несмотря ни на что, оставляющая надежду - на возрождение Пушкинского театра, режиссерские озарения Козака, совершенствование актерского мастерства. Ничего, что пока этот любопытный спектакль больше тяготеет к антрепризной постановке, сегодня этим грешат практически все стационары. Остальное - дело времени.