Top.Mail.Ru
АЛЕКСАНДР МАТРОСОВ: «СО МНОЙ СЛУЧИЛОСЬ ТЕАТРАЛЬНОЕ ЧУДО» | СМИ о Московском драматическом театре
В Театр Пушкина спустя почти сто лет вернулась скандальная пьеса Михаила Булгакова «Багровый остров», ее поставили Федор Левин и Евгений Писарев. «Театрал» пообщался с исполнителем одной из главных ролей артистом Александром Матросовым – не только о «Багровом острове», но и о «Костике», работе с Дмитрием Крымовым и Юрием Бутусовым, а также о роли театра сегодня.

– Александр, как вы относитесь к той актерской судьбе, которая у вас сложилась?

– Я считаю себя везунчиком, потому что встречал на своем пути потрясающих учителей. В Красноярском институте искусств учился у Валерия Дьяконова, великого педагога и артиста, который, к сожалению, уже ушел от нас. Это такой огромный человек с усами, абсолютной доброты и неимоверного обаяния. Мы все называли его «папкой».

Однако в то время красноярский актерский факультет переживал не лучшие времена. И к концу третьего курса я не чувствовал себя хоть сколько-нибудь освоившим профессию... Поэтому поехал в Москву. Я поступил в Школу-студию МХАТ, где мне опять повезло с педагогами – Дмитрием Брусникиным, Романом Козаком, Аллой Покровской, Борисом Дьяченко, Евгением Писаревым, который с нашего курса начинал свои первые шаги в педагогике.

– Вы тогда знали, куда и к кому вы поступаете?

– Я не знал никого! И это было забавно. На вступительных меня слушал Игорь Золотовицкий. В конце он подозвал меня и говорит:
– Саша, да?
– Саша.
– Значит, сейчас на третий этаж пойдешь, подойдешь к Дмитрию Брусникину, скажешь: я Саша Матросов, меня Игорь Яковлевич прислал, чтобы вы послушали.
– Хорошо, – ответил я. – А кто такой Брусникин?
– Ты откуда, мальчик?!
– Из Красноярска.
И тут как раз мимо прошёл Дмитрий Владимирович. Так мы и познакомились.
Я тогда очень жалел, что слетел с первого прослушивания у Марка Захарова. Для меня это была катастрофа! Хотя слушал даже не он сам. А когда стало понятно, что прохожу во МХАТ, я позвонил своей преподавательнице по зарубежному театру, «завлиту всея Руси» Ларисе Лейченко. Говорю ей:
– Я прошел во МХАТ.
– А кто во МХАТе?
– Покровская.
– Только во МХАТ!!! – прокричала она в трубку.

Потом я уже узнал, что это великие педагоги. Мой мастер Роман Козак взял к себе в театр: еще будучи студентом, я играл роли в сказке, в «Ревизоре», в «Ромео и Джульетте» вместе с Сашей Урсуляк и Сережей Лазаревым. Это очень важно, потому что после выпуска тебя, дай бог, берут с алебардой на сцене постоять и только года через два-три дают какую-нибудь роль со словами. А у меня сразу была работа, опыт, внимание и помощь старших коллег. Я большой везунчик!

– Когда вы поступали в театральный, вы таким видели себя в профессии?

– У меня не было никаких мерил. Я же не из театральной семьи, папа с мамой – учителя, которые из-за перемен в стране пошли за социальным пакетом в МВД. Там они продолжали быть педагогами. Мама работала с беспризорниками, а папа в Академии МВД читал историю, философию и социологию. А вот мамина подруга была театралкой и иногда брала меня с собой в красноярский Театр Пушкина. Мне повезло увидеть «Вишневый сад» Григория Козлова, «Поминальную молитву» Владимира Гурфинкеля и другие великие спектакли. Я ничего не понимал в сценическом искусстве, но артисты были настолько прекрасны и спектакли меня так потрясли, что театр стал моей жизнью.

В студенческие годы меня направляла Лариса Лейченко, говорила, что плохо, что хорошо, на что ориентироваться. Подтягивала культурный уровень, воспитывала вкус. Я очень ей за это благодарен.

– Одна из ваших недавних ролей – директор театра Геннадий Панфилович в «Багровом острове». Как вы оказались внутри этого спектакля?

– Спасибо Евгению Писареву и Феде Левину, увидевшим меня в этой роли. У нас были читки в рамках лаборатории «Камерный театр. Возвращенные страницы», мы искали среди пьес, когда-то шедших в Камерном театре материал, который можем взять в работу в новом сезоне. Им стал «Багровый остров». Федя нас заразил бесшабашностью и абсолютной свободой этой пьесы. Мы отрывались как хотели! Евгений Александрович посмотрел эскиз спектакля и его тоже зацепила эта история.

 – Роль случилась?

– Я так сказать пока не могу. Ведь премьера – это не совсем готовый спектакль. Должно пройти минимум десять показов, чтобы понять, во что он вырастает. Новый спектакль – это ребенок, которого мы только берем за ручку и учим ходить. Работа продолжается, и режиссёр, и зритель вносят свои коррективы. Хоть идеал недостижим, но мы к нему стремимся.

– Был ли реальный прототип у вашего Геннадия Панфиловича или это собирательный образ?

– Сначала хочу сказать, что был сражен работой Цыганова в спектакле Дмитрия Крымова «Моцарт. “Дон Жуан”. Генеральная репетиция» – там такая планка! Конечно, это другая тема, другой театр, другая эстетика – то, что сделал Дмитрий Крымов, для меня почти священнодействие. В случае Жени Цыганова можно говорить про собирательный образ. Я тоже пытался искать референсы. Среди них были и мой мастер Роман Козак, и даже мой художественный руководитель Евгений Писарев. Но предложенный Булгаковым образ Геннадия Панфиловича настолько сам по себе объёмен, что на этом этапе я сосредоточился на теме этого персонажа более, чем на украшении его характерностями.

– Что для вас как для артиста было сложного в этой работе?

– Когда тебе дают роль, особенно объемную, – перед тобой разворачивается плакат с надписью «Ответственность». И каждый раз я стараюсь не подвести. «Багровый остров» – сложносочиненный спектакль, где много людей на сцене. Федя героически на эту амбразуру бросался, а Евгений Александрович нас подхватил на финальном этапе. С ним всегда очень весело на репетициях. Труппа просто обожает, когда он говорит: «Не понимаете!» – встает и показывает, как надо играть. А мы просто покатываемся от смеха, потому что всегда это очень точно и узнаваемо.  
Знаете, кто-то сказал, что спектакль – это песчаная кучка, которая постоянно норовит рассыпаться, и задача режиссера – не дать ей этого сделать, вновь и вновь сгребая песок руками.

– В ноябре «Костик», где вы играете Тригорина, ездил на гастроли в Санкт-Петербург. Ждали эти гастроли, чтобы вновь оказаться внутри спектакля?

– Конечно! Я очень люблю этот спектакль. Просто очень люблю. Вся команда влюблена в Дмитрия Анатольевича и в эту постановку, где он сталкивает два поколения так, что это отзывается в наших современных головах.

– «Костик» стал определенным этапом в вашей актерской карьере?

– Конечно. Я никогда не работал в таком театре. Вот буквально недавно Маша Смольникова прислала фото с репетиций. Я думаю: «Господи, как же мы были счастливы!»

Дмитрий Анатольевич – это целая вселенная! Волшебник, если хотите! Приходит такая эпоха на репетицию, и у тебя немного дыхание сбивается. А потом эпоха говорит: «Саш, прости, пожалуйста, мне кажется, я знаю, как надо». Берет из твоих рук текст и начинает что-то играть. Без надменности, без апломба.
– Плохо я показал, да? – спрашивает.
– Да, – отвечаю я. – Но я теперь знаю, как надо!
Он всегда общается с артистами на равных. Даже как-то сказал: «Простите, можем на “ты” перейти?» Мы с Викой Исаковой переглянулись: «Нет! Мы не сможем». Как это, говорить Крымову «ты»?

Мы так выкладывались на репетициях, так жаждали с ним работать, что он как-то пришел и говорит: «Ребята, я не знаю, что с вами делать. Мы все разобрали, эскиз я уже вижу». А у нас впереди десять дней репетиции, перерыв три месяца и только потом выпуск спектакля. Мы говорим: «Нет-нет-нет, как это все разобрали? А интервью с персонажем, а вот это, а вот то...» Наверное, о таком мечтает каждый режиссер.
– Мне кажется, в той сцене нужно... – начинает говорить Дмитрий Анатольевич.
– Давайте попробуем! – чуть не хором отвечаем мы.
– Что, прям вот так?
– Да-да, сейчас… Маша, давай! Две минуты…
Мы пробуем и видим, что он едва не плачет. Его тронула наша проба.
Дальше садимся, он говорит:
– Мне кажется, не так, а вот…
– Сейчас сделаем.
– Вы отчаянные, вы отчаянные! – всплеснул руками Крымов. И я вижу, что он абсолютно счастлив.

– Какие спектакли вы еще считаете знаковыми для себя?

– Я благодарен всем, кто работал со мной. Как говорит Константин Райкин, на каждую новую роль ты приходишь первокурсником.

Мой взгляд на профессию поменял «Добрый человек из Сезуана» Бутусова. До этого у меня будто шоры на глазах были. Как-то на репетиции он разразился монологом про Станиславского, на имя которого мы так уповаем, будто это панацея для постановки хорошего спектакля, мол, «верь, и все получится». «В наше время нельзя по Станиславскому играть ни Шекспира, ни Брехта, ни Мольера, – говорил Юрий Николаевич. – Станиславский – гений, он создал методику воспитания артиста, но не рецепт игры. Сейчас надо искать ключ к тексту». Вот тут-то я и увидел новые горизонты в профессии.

Работая над «Добрым человеком...», я впервые почувствовал вкус слова. Пока мы не нашли нашего Ванга, текст звучал ужасно фальшиво – будто сидишь в садике на стульчике и плохо выученное стихотворение рассказываешь. Но как только появился образ блаженного, все встало на свои места. Со мной случилось театральное чудо. Виноват Юрий Бутусов.

– С какими чувствами, мыслями вы выходите играть спектакли?

– Наверное, с чувством ответственности. Говорить со сцены – это большая ответственность.
Если спектакль сделан хорошо, то он и так понятен. Классики умнее нас. Разница лишь в том, что раньше ты ответственность не ощущал физиологически, а сейчас она на кончиках пальцев, на языке, на голосовых связках. Да и зрители другими стали. На комедиях они как губки впитывают позитив и тут же возвращают нам. Вы спросите, как в такое время можно играть комедии? Ради зрителей, они же не виноваты, что ты читал новости сегодня.

– В чем вы видите задачу театра в нынешние времена?

– Оставаться хорошим театром. То есть честным и смелым, при этом не бунтарским, не размахивающим транспарантами. Все сюжеты ведь уже написаны, наша задача «вскрыть» эти тексты, найти к ним ключи, а дальше все всё поймут. Сейчас даже классика, которую ставили, заученно повторяя, что она «на все времена», не то, что звучит, она просто звенит актуальнейшими смыслами – все обострилось. Ну и, наверное, стоит напомнить очевидную вещь: театр – это еще и терапия, врачевание душ.