Top.Mail.Ru
Невербальный Чингиз Айтматов | СМИ о Московском драматическом театре

Если вы посмотрите московскую театральную афишу, то не найдете ни одного спектакля по произведениям Чингиза Айтматова. Не то что в 80-е годы, когда все театры наперебой инсценировали его произведения, выдвигая на разные государственные премии. Ну а Михаил Ульянов играл так Едигея в «И дольше века длится день», что казалось, его сапоги были в пыли от Буранного полустанка, а сам он не кто иной, как путейщик со своей неукротимой правдой и верой в справедливость.

Перестроенные мозги деятелей искусства «нулевых» так ударили по произведениям киргизского писателя, что о них все забыли. Айтматов выпал из обоймы модных постановок, так как правда жизни уже мало кого волновала, наступила эра зарубежного абсурда и клоунских перфомансов. Одним словом, гениальный писатель был настолько прозорлив и предощущал будущее, что ввел в литературный язык слово «манкуртизм», означающий потерю памяти у людей.

Каково же было мое удивление, когда Театр имени Пушкина пригласил меня на премьеру «Материнского поля» по мотивам повести Айтматова. Еще большее удивление ожидало впереди, когда я узнала, что спектакль продолжительностью час десять минут идет без текста, то есть представляет невербальный театр. Что в немалой степени насторожило, поскольку образный язык Айтматова настолько велик и могуч, что каждая его фраза впечатывается в сознание надолго, если не навсегда. Поэтому, когда на сцену вышли шесть молодых артистов в домотканых одеждах и стали размахивать руками, как крыльями, а седьмая актриса в стилизованном костюме замерла в углу с виолончелью и полились грустные, томительные звуки, мне показалось – я попала на странное ритуальное действие, не имеющее никакого отношения к прозе Айтматова. Но долг критика в том и состоит, чтобы разгадывать кодовый язык режиссера и находить ему оправдание.

Терпение, терпение, говорила я себе, ведь зачем-то хореограф, он же режиссер Сергей Землянский выбрал эту притчу о деревенской семье, в которой все мужики: отец и трое сыновей погибают на войне, а мать остается одна с грудным ребенком на руках от умершей невестки.

И потом он должен был найти какое-то оправдание замене слов пластикой, ведь герои не глухонемые. Чуть позже меня убедили, что кипучая радость жизни, связанная с первым поцелуем и бьющей через край молодой энергией во время спортивных состязаний, не очень-то нуждается в словах, не говоря о первой брачной ночи. Тут главное: насколько исполнители погружены в стихию чувств и как их психофизика отзывается, живет в предлагаемых обстоятельствах веселого праздника, изнурительной жары во время сбора урожая, тихой лунной ночи.

Длинные столы, они, то съезжаются, то разъезжаются, как бы символизируют общинный уклад жизни, где все друг у друга на виду и нет секретов друг от друга. Канва пластического рисунка такова, что вначале переполняющая радость не дает говорить, а потом горе смыкает уста и «говорят» только глаза, страдающие, всепонимающие. Вот откуда-то сверху посыпались пули, они звонко бьют по листам железа, и этот смертельный дождь скоро накроет всю семью. Поэтому мать с ее звериным чутьем понимает – быть беде, и как не отвлекает муж, не утешает сплетением мощных рук землепашца, ноги подкашиваются, слух обостряется, гул войны приближается.

И вот уже никому не нужные книги разбросаны по полу, белая скатерть превращается в белый саван, а земля будто встает на дыбы, противясь обрушившемуся на нее небу вместе с градом пуль, ибо каравай вкусного хлеба она уже никогда не родит. Один за другим уходят сыновья, покидая родительский дом. И неразборчивая смерть настигает каждого, как бы выставляя напоказ свои трофеи: широкие молодые плечи, могучие торсы, которым предстоит превратиться в прах, развеянный над израненными полями. Тени от прежних любимых в черных капюшонах закроют за собой железные врата на тот свет, и останутся две женщины наедине со своим неизбывным горем и бывшим женским счастьем, продолжая выполнять свои обязательства перед Богом – тянуть лямку жизни.

Между этими двумя вдовами будет ходить третья – мать-земля, оставленная людьми надолго, без заботы и без ухода. Эта инфернальная фигура, словно весталка, встает за спинами людей, что-то шевелит губами, но ее никто не видит и не слышит. Да и как можно ощутить, почувствовать всевидящее око судьбы?.. Зато когда мать останется одна, а на заднем плане за длинным столом собираются те, кто навсегда покинул эту землю, то она их увидит. Потому что все они продолжают жить в ее памяти и эту память она передаст малышу, которому предстоит вспахать и засеять материнское поле.

Одним словом, постановочная группа во главе с Сергеем Землянским убедила зрителей: «Материнское поле» Айтматова может прекрасно существовать в пластическом рисунке, не забывая о жизни человеческого духа на сцене.