Глаза в глаза
Второй раз за сезон московские театры вытащили из запасников "Крейцерову сонату" Льва Толстого - произведение, нечасто появляющееся на сценических подмостках. В этой редкости есть свой резон. Играть эту историю по фабуле "любовь - кровь", по меньшей мере, глупо, потому что не в этом суть, а в психофизиологических откровениях автора. Играть же знаменитую толстовскую мораль совсем уж неинтересно, да и спорная она, мягко говоря. По счастью, наши режиссеры (Антон Яковлев в МХТ имени А.П.Чехова и Александр Назаров в Театре имени А.С.Пушкина) предпочли некие эксперименты со сценической формой, куда весьма удачно вписалось и содержание.
Оба одноименных спектакля помещены в пространство малых сцен. Но если в МХТ хоть и малая, но сцена все же существует, а спектакль в результате играется на привычной территории, то в Пушкинском - полный минимализм. Кстати, в МХТ сохранены едва ли не все персонажи, пусть эпизодически, но появляющиеся на подмостках, в том числе и железнодорожные спутники Позднышева. В Пушкинском же спектакле участвуют всего двое актеров: Андрей Заводюк и Ирина Петрова. А если уж совсем по существу, то это, конечно же, моноспектакль Заводюка, которому актриса аккомпанирует в нужные моменты. Да и толстовские герои трансформированы в обобщенных Мужчину и Женщину.
Если в МХТ существовала нормальная инсценировка толстовского произведения, то в Пушкинском переводом "Крейцеровой сонаты" для театра занялась драматург Елена Исаева, создавшая самостоятельную и оригинальную "сценическую версию". Необходимая ирония и провокация к игре заложены уже здесь, да и нынешние Мужчина и Женщина связаны с толстовскими героями явно опосредованно. Это - вполне самостоятельные существа, живущие в уже ином временном измерении, а память о прежней истории если и сохранилась, то все равно пропущенная сквозь другие жизненные опыты.
Скамейки для зрителей расставлены с двух сторон тесного пространства, оставшегося для актеров (сценография Ларисы Ломакиной). Большего им, впрочем, и не требуется, но кто же не знает, сколь много риска в таком вот приближении. Актеры оказываются не то что на расстоянии вытянутой руки, они присаживаются вплотную к зрителям или, выбрав кого-то, глаза в глаза задают вопросы, ожидая нужной реакции, могут попросить закурить и т.д. Это, конечно же, приглашение к интерактивному общению, потому что рассказывать историю всерьез, как уже сказано, лишено смысла, а вот поделиться своим к ней отношением стоит, да и ненароком выпытать это отношение и у публики.
Режиссер Александр Назаров продумал этот способ актерского существования и поведения достаточно четко и грамотно. Правда, в подобной ситуации уже на спектакле актеры могут выпасть из-под режиссерского контроля и начать действовать по-своему, но тут этого, по счастью, не случается. Пока зрители рассаживаются по своим местам, Андрей Заводюк - Мужчина уже в игре. Сидит на этой же скамейке, нервно раскачиваясь от некстати нахлынувших воспоминаний о прежней истории.
О ней потом и пойдет речь - саркастическая, порой злая, порой недоуменная. Рассказ обращен ко всем - и к публике, и к Женщине - Петровой, с которой их связывают уже нынешние, но столь же непростые отношения. Понять, кто же она такая, так до конца и не удастся, да и слава богу, ведь эта загадка провоцирует открытие иных смыслов, а вся история при ее конкретике, начинает казаться "вечной". Той, что может случиться и сегодня, и с тобой.
Андрей Заводюк очень быстро и очень умело берет в свои руки и внимание зрителей, и их соучастие. Ему вполне достает и темперамента, и искренности, и ерничества. Он словно бы играет с маской некоего Позднышева, то надевая ее в игровой попытке "перевоплощения", то снимая и одновременно оценивая то, что происходит. Он то присядет к зрителям, то обнимет Женщину, то вдруг "уснет" на лавке (похрапывающего героя придется будить билетерше), то примется "стулья ломать", с грохотом опрокидывая лавки. Тем более что во второй части действия у него добавится места. Зрителей пересадят на одну сторону (и это тоже элемент игры, дабы не втягивались все всерьез и надолго в мрачную толстовскую историю). Теперь уж у него - почти что сцена, похожая, впрочем, на какой-нибудь зал для судебных разбирательств. Можно и что-нибудь продекламировать, можно напеть в дуэте с Женщиной - Петровой ту самую "Крейцерову сонату" и попытаться понять, что же такое было в этой музыке.
И, кажется, подобный подход к материалу оказался на редкость удачным. С морализаторством Льва Толстого установлена определенная дистанция, зато таковая отсутствует между зрителем и актером, зрителем и театром. А это куда более любопытно, чем просто талантливое и проникновенное "чтение" с перевоплощением, потому что возникает столь необходимый диалог между "ими" и "нами", без которого все просто-напросто теряет смысл.
