Евгений Писарев: «У нас в стране все надолго – президенты, худруки, директора…»

Художественный руководитель Театра им. Пушкина Евгений ПИСАРЕВ недавно выпустил спектакль «Дом, который построил Свифт», быстро ставший одним из самых аншлаговых в Москве. В интервью «Театралу» режиссер порассуждал о возможных причинах такого успеха, о своей театральной судьбе, а также о том, почему он не любит, когда называют его комедиографом…

– Евгений, хотелось бы начать с разговора о недавней вашей премьере. Сатирик Свифт, как мы знаем, выбрал красноречивое молчание – как некую форму протеста. Спектакль получил широкий резонанс. Свифт – герой нашего времени?
– Я никогда не ставил спектакли про героев нашего времени. Меня всегда интересовали люди, которые существуют как бы поперек своего времени. Не те, которые вписываются в социум, а те, которые живут иначе. То есть не те герои, про которых мы скажем: «О, я такого знаю!» А про тех, о ком можно сказать: «Надо же, и такие есть».

Кажется, я все время искал каких-то таких героев и мне среди них интересно находиться. Свифт из этой компании, он тоже живет вопреки. Не думаю, что он герой нашего времени.

Его молчание идет если и не от потери веры, то от растерянности. Ведь горинский Свифт и реальный Свифт – люди, которые жизнь положили на то, чтобы переделать мир. Но спектакль и пьеса захватывают период, когда герой перестает бороться за человечество в целом и начитает бороться за ЧЕЛОВЕКА. И это самое главное: пытаться изменить не мир, а самого себя. Мне кажется, что, внешне замолчав для мира, Свифт, на самом деле, начинает звучать намного внятнее и действеннее. Именно про это я и пытался делать спектакль.

Мне всегда сложно говорить, про свежий спектакль, так как он должен устояться. Одно дело – о чем ты говоришь с артистами и о чем ты мечтаешь поставить, но что в результате получится – никому не известно. Мне кажется, что что-то получилось. Во всяком случае, послевкусие от спектакля, безусловно, есть, и об этом говорят все. Люди сначала выходят, сетуя, что ждали от меня чего-то другого, а потом звонят и говорят, что спектакль их не отпускает.

– От вас ждали чего-то яркого и праздничного, с хорошим концом?
– У меня всегда были очень внятные спектакли. Они могли нравиться или не нравиться, но вопросов о том, что за послание транслируется со сцены – никогда не возникало. Все было понятно и прозрачно.

– После спектакля «Одолжите тенора» вас окрестили комедиографом…
– Это так привязалось, что сейчас вышли статьи под заголовком, что мол комедиограф сменил жанр или что-то такое.

– Вас задевает приклеивание ярлыков?
– За меня многие обижаются, когда слышат, что, дескать, Евгений Писарев – комедиограф. Хотя сам я не могу сказать, что мне это прямо так вот ужасно неприятно. Я не в плохой компании, если меня причисляют к комедиографам в высоком смысле. Меня огорчает только то, что отношение в связи с этим какое-то снисходительно-легкое: ну, мол, комедиограф. Будто это что-то второразрядное.

Я сейчас поставил спектакль серьезный, но я не могу сказать, что мне его ставить было сложнее, чем какую-нибудь комедию положений. Это зависит не от жанра, а от тебя самого. Комедия – честный жанр, в котором невозможно прикрыться странностями и двусмысленностями. Там все предельно честно – либо зрители смеются, либо не смеются. Я в этом плане очень уважаю Таирова за чистоту жанра, потому что он ставил либо трагедии, либо просто клоунаду и буффонаду. Такая вертикальная режиссура, в каком-то плане невероятно честная, требующая от актера большого мастерства, которое сейчас не особо в почете: танцуйте нелепо, пойте как можете, говорите невнятно и негромко…
Современный театр таков, что режиссерское мастерство в плане мизансцен и умения создавать некий мир – не слишком приветствуется. Я говорю без оценок. Не «плохо» и не «хорошо», а просто так есть. Актерское мастерство сейчас снивелировано настолько, что поменялась сама суть профессии. На первый план вышла не профессиональная подготовка актера, а его типаж: что он за человек, что он несет в себе, «про что» он живет, а самое главное качество – чтобы как можно меньше походил на артиста. Может быть так нужно? Я не знаю.

Но когда мы начинаем говорить о чистом жанре, то необходимо, чтобы артист не напевал, а пел, не пританцовывал, а танцевал, чтобы его было слышно и видно зрителям в последнем ряду балкона. Только в таком случае наш труд будет честным. А притвориться, что ты что-то умеешь, в современном театре очень легко.

– Хочу вернуться к началу нашего разговора. Вы говорите, что от вас часто ждут искрометных комедий. А не было предложений поставить что-то трагическое?
– Бывало, когда я работал в МХТ имени Чехова, приходил к Олегу Павловичу Табакову с серьезными пьесами, а он говорил: «Не надо, ты ставь комедии, потому что другие так не смогут».

– Даже в порядке эксперимента?
– МХТ – это не то место, где стоит экспериментировать. У меня была на большой сцене МХТ одна проба – поставил печальную мистическую историю «Призраки» по Эдуардо де Филиппо. Это был провал, спектакль прошел, кажется, шесть раз и его сняли из репертуара. Но я уверен: сам по себе спектакль был хороший, но не для той сцены. Не сложилось. Наверное, я оказался заложником своего положения: от меня ждали чего-то яркого, а ярко не было. Ждали хеппи-энд, а его не было.

«Знаете, за этим мы ходим к другому режиссеру, а к вам идем за праздником, так что будьте любезны», – приблизительно такая мораль…

И работая над «Свифтом» я сталкивался с подобными мнениями. Сначала люди задумываются: это вообще Писарев поставил? А где же музыка, танцы, костюмы цвета фломастеров? Это нормальная вещь, называется «комплекс Мольера»: он написал «Мизантропа», а просили что-то вроде «Смешных жеманниц». Этим комплексом страдали многие. Мой любимый Андрей Миронов рвался к драматическим ролям, а ему говорили: «Молодец, хорошо сыграл Фарятьева, но хотелось бы что-нибудь в духе Геши Козадоева – легкого».

Может быть действительно, это призвание – дарить положительные эмоции. Но с годами смешить ради смеха становится всё труднее. Клянусь! Я понимаю муки комиков, которые, мне кажется, мрачнеют гораздо быстрее пышущих здоровьем людей, которые периодически в качестве культурного шока потчуют зрителя всякими гадостями и страстями, а сами ведут вполне буржуазный образ жизни. Если посмотреть на меня во время репетиции, то ничего смешного вы не увидите: актерские пот и слезы. А про спектакль потом говорят: «Ой, какая смешная комедия получилась. Вы, наверное, над спектаклем так легко работали». Ничего подобного! Жестко, трудно, нудно, без фейерверков. Фейерверк должен быть на сцене.

– То есть вы скорее мрачный человек?
– «Комедиографов» принято считать мрачными. Потому что много отдачи, много атомов солнца и счастья надо поселить в артистов, надо все отдать туда, и после этого наступает опустошение, батарейки абсолютно разряжаются. Я знаю секреты, как сделать смешно, но после этого ты опустошен. Раньше я этого не чувствовал. Раньше жизнь мне казалась веселее. А сейчас ответственности больше, тревоги за будущее и так далее.

Я с детства ходил в театры, посмотрел много замечательнейших спектаклей и успел увидеть актеров в их лучших ролях. Но это осложнило мою актерскую жизнь. В связи со своим театральным кругозором, я осторожней других актеров и режиссеров что-либо пробовал.

– В чем именно это проявлялось?
– Я отказывался, например, играть Хлестакова, потому что я видел в этой роли Андрея Миронова и Виталия Соломина.

– То есть невольно задали для себя некую авторитетную планку и боялись, что недотянете?
– Не то чтобы не дотяну... Но когда ты видел, как Хлестакова играют Олег Басилашвили, Андрей Миронов и Виталий Соломин, ты уже не так смело берешься за роль, потому что у тебя есть определенные критерии.

– Настоящее время прекрасно как раз тем, что критериев нет никаких, и точек отсчета нет.
– И потому появилась плеяда молодых и очень талантливых режиссеров, которые не ориентируются на то, что было до них. А я не мог от впечатлений детства отделаться, они во мне сидели довольно долго. Сейчас можно сказать, что это комплексы, а тогда мне казалось, что это багаж.

В институте у меня преподавал Виталий Яковлевич Виленкин, известный профессор, автор книг о Модильяни и Ахматовой, он работал долго в литчасти МХАТа, и как-то мы с ним завели спор о «Гамлете» и пошли в «Ленком». Спектакль ему категорически не понравился, и тогда я с пониманием проговорил: «Ну да, вы же видели Высоцкого». Он возразил: «Ну, Высоцкий был Гамлет для бедных». Я опешил: «А кто, Смоктуновский?» – он и про Смоктуновского тоже что-то сказал не очень комплиментарное. Я спрашиваю: «Кто же тогда?» А он говорит, что и Пол Скофилд не очень, и Лоуренс Оливье нехорош. Я говорю: «Вам вообще никто не нравится». А он: «Как никто? А Михаил Чехов?!»

Вот он – багаж. И я понял тогда такую вещь: впечатления детства, когда они попадают если не на подготовленную почву, то на жаждущую душу – накладывают отпечаток на всю оставшуюся жизнь. Кто-то от этого умеет отстраниться, а для кого-то эти впечатления остаются эталонными. Я всегда чувствовал тягу к режиссуре, но впечатления детства меня не отпускали. Я думал, что не смогу поставить спектакль, как Анатолий Эфрос. И потому, не будучи актером по своей сути, я долгое время оставался актером по профессии. Но режиссура меня интересовала всегда. Потому что… режиссер – это человек, который подчиняет себе сначала группу актеров, потом через них – зрителей, и уже через зрительный зал он навязывает массам собственное видение чего-то. А у меня долгое время были сомнения: имею ли я право занимать ваше время, и интересно ли вам буде то, что я тут сделал.

Сейчас уже меньше сомнений. Будучи артистом, я столкнулся с таким количеством режиссеров, не всегда талантливых, но которые не задумываясь тратили мое время и время зрителей, убеждая их в том, что то, что они делают – несомненно интересно и достойно внимания.

– А что для вас стало своеобразной точкой отсчета, когда вы поверили с себя?
– В этом плане поворотом для меня стала встреча с Кириллом Серебренниковым. Он тогда ставил в Театре имени Пушкина спектакль «Откровенные полароидные снимки», и я, будучи вполне молодым актером, но все больше думающим о режиссуре, получил там роль. Кирилл предложил мне стать своим ассистентом в этом спектакле. Я активно не только репетировал и помогал режиссеру, но и наблюдал за ним.

– И что вы для себя поняли?
– Должна быть – как бы это правильно сказать? – тотальная вера в себя. И хотя я впоследствии занялся театром как режиссер, и строю театр, кардинально противоположный театру Кирилла Серебренникова, но именно общение и дружба с ним вселили в меня веру. Потому что я увидел человека приблизительно своего возраста, ну чуть старше, не имеющего ни режиссерского, ни актерского образования, который в детстве, возможно, не видел того количества спектаклей, которое видел я, и он ставил всего лишь свой второй спектакль в Москве. Но он не боялся ничего.

Он пришел и сразу заявил, что эту роль будет играть такой-то известный актер, а эту роль – такой-то. Ему нужны были фигуры, и он был уверен, что сможет с ними работать. Уверенность стала основой его успеха, а не театральный опыт. Творческой наглости, свободе я учился у него.

– Где взять эту наглость, если не дана она человеку по природе?
– Режиссер в какой-то степени менеджер собственной судьбы. Организатор не только репетиционного процесса, но и режиссер жизни. У меня, например, в Школе-студии МХАТ преподавали замечательные режиссеры, но веры в себя они мне не предали. Наверное, потому что на словах этого не объяснить, нужен какой-то личный пример, которого я тогда не видел. А потом вот увидел, как работает Кирилл.

– Но, кстати, спектакль тот недолго продержался?
– Это была маргинальная история про гея, умирающего от СПИДа. Я произносил текст, поражающий своей откровенностью, часто использовал нецензурную лексику. Поначалу я был страшно закомплексован, боялся погружаться в это. А Серебренников начал репетиции с того, что все должно быть всерьез. Мы узнали все возможное про однополые отношения, про СПИД , про гей-движение в мире. В этом спектакле пришлось в прямом и переносном смысле «раздеться». Но все это я делал тайно, не рассказывал ни друзьям, никому в семье, ни маме тем более. И категорически запретил кому бы то ни было из родственников приходить на спектакль.

Но важно понимать, что театр – иной подход к свободе. Знаете, культурным мальчиком я был всегда – воспитанным, насмотренным и довольно начитанным. Но как есть разница между культурой и искусством, так вот здесь есть такая же разница. Я бы никогда не двинулся в сторону творчества, если бы просто был «культурным мальчиком». Моя культурность часто мешает. Олег Павлович Табаков мне все время говорил: «Как бы из тебя твою интеллигентность выбить».

– Интеллигентность – лишняя на сцене или вообще в современной жизни?
– В целом, и на сцене и в жизни. Ну вот смотрите. Если один из твоих близких друзей репетирует у тебя главную роль, и, видя, что он явно не тянет, я буду с ним днями и ночами работать, вместо того, чтобы просто сказать: «Извини, дорогой, но я отдам эту роль другому, ты не справляешься».

Человеческие отношения для меня были важнее профессиональных. А Табаков говорил, что профессии режиссера моя интеллигентность только мешает. Он даже в книжке своей написал, что-то приблизительно так: «Женька очень хороший парень, интеллигентный, и это мешает ему быть настоящим художником. Положил бы на всех и добивался бы того, что ему нужно». Наверное, он прав. Но меня в другую сторону повернуло сотрудничество с английским режиссером Декланом Доннелланом.

– Это должно быть очень интересно – синтез традиций русского и английского театров?
– Я не очень понимаю о каких традициях вы говорите. Мне кажется, что никаких таких уж традиций английского, равно как и русского театра просто не существует. Есть определенные штампы и догмы. И когда дело касается каких-то традиций, то это не имеет отношения к искусству.

– А как же традиции репертуарного театра?
– Деклану эта русская система кажется идеальной. Он обожает репертуарный театр. Может быть потому, что он вдалеке от этой системы находится. Ему очень нравится, когда спектакли живут годами, когда есть сложившаяся труппа, когда единомышленники проживают жизнь и растут вместе с тобой. Ему кажется, что репертуарный театр замечателен еще и своей интимностью. Ведь каждый раз приходить и перед вновь набранными актерами открывать свою душу – это сложно и некомфортно.

– Насколько репертуарный театр сейчас жизнеспособен?
– Мне кажется, что репертуарный театр – очень русская система, и настолько ментально наша, что от моего положительного или отрицательного отношения к ней ничего не поменяется. У нас в стране все надолго – президенты, худруки, директора – годами, десятилетиями сидят. Но ощущение дома, как некой субстанции надежности и защиты, в нашей стране многим необходимо. Это вселяет в наших людей уверенность и оптимизм. Равно, как и постоянное место работы. Есть артисты, которые всю жизнь прыгают по разным театрам, ищут свой дом. А есть такие, особенно среди молодых, кому этот дом не нужен, кто хочет ощущать себя независимым, фрилансером. Кто-то живет со штампом в паспорте, кто-то без штампа. Но все-таки, мне кажется, что большинство наших людей хотят жить со штампом.

– Потому что не отпускает советская ментальность?
– Советская или не советская я не знаю. Разделять советское и русское я бы уже не стал. Не могу назвать фамилии, но за последние полгода много молодых артистов, хорошо известных нам по сериалам и кино, приходят и просят принять их в труппу. Я спрашиваю: «Ты, наверное, хочешь определенную роль сыграть – Гамлета или Фигаро, как-то громко заявить о себе?» – «Нет, – отвечают, – я хочу в ваш театр, в ваш дом». Из чего я понимаю, что на вольных хлебах – несладко.

– Вы сказали, что у нас все надолго – президенты, худруки, репертуар… Надо чаще менять?
–А я не знаю, эффективнее ли от этого будет. В жизни возможно, а в театре я не уверен. Ведь получается вот такая штука: я пришел сюда, заявив, что я за контрактную систему, и один-два срока здесь отработав, уйду. Но идут годы. Я поставил уже несколько спектаклей, в труппу влились мои ученики, мы всем театром отметили вековой юбилей Камерного театра, и я вложился во всю эту историю настолько, что, чувствую, несу ответственность не только за настоящее, но за прошлое и за будущее этого театра. А пройдет еще два, три года, и я не знаю, с каким чувством я буду покидать свой коллектив. Я не в это кресло влюблен, а я влюблен в эти стены. Я люблю людей, с которыми работаю, и это не только артисты.

– К юбилею Камерного театра, помнится, вы хотели установить мемориальную доску в память об Александре Таирове и Алисе Коонен…
– Оказалось, что по нашим законам нельзя вешать мемориальные доски на памятники архитектуры. Но у Таирова и Коонен не было в Москве своего дома, они жили в квартире при Камерном театре, который они же и создали. Я так проникся именем Таирова, что мне захотелось возродить его имя, отдать некий долг чести и благодарности. Ведь здесь не было изначально никакого театра, здание не было приспособлено под театр. И только благодаря Таирову и Коонен, которые проходили однажды по Тверскому бульвару и зашли к хозяевам этого дома, взяли его в аренду и перестроили зрительный зал и так далее, и так далее…

Леонид Печатников заместитель мэра Москвы Собянина лично включился в эту историю и сказал мне, что можно повесить доску не людям, а театру. То есть написать, что в этом здании тогда-то размещался знаменитый Камерный театр, который основали Александр Таиров и Алиса Коонен. Меняется формулировка и все становится на свои места. Так у нас во всем: ничего нельзя, но если повернуть так-то и так-то, то, оказывается, можно. Но сейчас немножечко изменились финансовые обстоятельства: раньше на это были деньги, а сейчас на это у театра денег нет. Мы ищем меценатов. Если честно, мне даже хотелось бы переименовать этот театр.

– Снова в Камерный?
– В Театр имени Таирова. В Москве ведь есть Центр Мейерхольда, Театры Станиславского и Вахтангова, а Таирову, одному из пяти великих русских режиссеров начала ХХ века, ни памятника, ни переулка, ни закоулка, ни мемориальной доски – ничего нет. При моем огромнейшем уважении к Пушкину и понимании, что он – наше все, но к этому театру Александр Сергеевич не имел никакого отношения. В его честь названа площадь, кинотеатр, станция метро, ресторан, несколько театров в провинции… Он, в отличие от Таирова, не забыт. Но пока не буду этим заниматься. Есть другие дела. Главное сейчас найти деньги на мемориальную доску.