АЛЕКСАНДРА УРСУЛЯК: «ЛЮБОВЬ ВАЖНЕЕ, ЧЕМ ДИКТАТ»
Какой фильм сейчас ни возьми, Александра УРСУЛЯК играет мать – трудных подростков, многодетных семей, в том числе в «Пингвинах моей мамы», который принёс ей «Золотого орла». И к студентам Юрия Бутусова в ГИТИСе проявляет едва ли не материнскую заботу.
– Александра, как вы «обживаете» новую роль – педагога на курсе Юрия Бутусова в ГИТИСе?
– В Мастерской Бутусова я оказалась неслучайно. Юрий Николаевич человек очень для меня необходимый. Находиться с ним в контакте, в творческом процессе, в изучении профессии, которой мы занимаемся, и просто быть рядом – важно, вне зависимости от того, делаем мы вместе новую работу или нет, важно дышать одним воздухом. В составе бутусовской мастерской – Агриппина Стеклова, Олег Долин, Надя Кубайлат, Александр Хухлин, Сергей Волков, Вера Петровна Камышникова, очень талантливые, необычно мыслящие. Профессионалы своего дела. Мы все действующие актеры и режиссеры. В этом наше большое преимущество. Мне нравится находиться в их компании. После первой кафедры Дмитрий Крымов сделал нам комплимент: «Я поздравляю! Какая красивая молодая мастерская!» Было приятно.
– Видела в Instagram, вы на 1 сентября пришли с мешком яблок. Как мама их опекаете?
– Не как мама, конечно. Но чувства не могу отключить – никуда тут не деться. Инстинкт материнский, как выясняется, есть. Они все очень юные, чуть старше моей дочери. И иногда я смотрю на них просто как на студентов, молодых актеров и режиссеров. А иногда как на мальчиков и девочек, у которых период становления, переосмысления, сложностей. И мне хочется их хоть немного подбодрить, успокоить, согреть. Думаю, без этого невозможно.
– Маму-диктатора не «включаете» в процессе обучения?
– У меня нет таких полномочий. Если бы были, я, может, и показала бы себя. Но понимаю, что путь диктатора короткий, он сам себе обрубает много возможностей. Любовь важнее, чем диктат. Хотя я всегда – за дисциплину и, бывает, не миндальничаю, могу и жестко сказать, и возмутиться. Вообще я считаю, что без жесткости – в выверенных дозах – воспитание невозможно. Но все-таки со студентами – другое. Это взрослые люди – они сами способны делать выбор, а я могу только аккуратно направить, сказать, что думаю.
– Педагог Юрия Бутусова в ЛГИТМиКе была авторитарного типа, товстоноговской школы. Он получал страшную критику, очень сильную, прямую, резкую. Но на сопротивлении, по его словам, «рождается много интересного».
– Это старая школа. Меня тоже воспитывали достаточно жестко. И я, честно говоря, немножко скучаю по тем временам. Марина Станиславовна Брусникина может такие замечания сделать, что после ты всю ночь не спишь, может так сказать, что после думаешь: «Зачем я здесь? Надо уходить из профессии». Алла Михайловна Сигалова тоже была жестким педагогом. Хотя сейчас она перешла, по-моему, в совершенно другую веру и, как из брандспойта, всех поливает материнской любовью. Но может и крикнуть – всё зависит от ситуации. Я, например, считаю, что иногда надо дать пинок под зад (не буквально, а морально), чтобы человек пришёл в себя.
– Мастерская в ГИТИСе – это же совсем другая система обучения, отличается от той, что вам знакома по Школе-студии МХАТ. Приходится «импровизировать»?
– В том-то и дело: только и приходится что импровизировать. Мы вырабатываем свою систему, создаем свою вселенную, потому что Бутусов – мастер особенный, он очень по-своему понимает и видит театр. Это человек, который привык разбивать правила. И мы лавируем между своими чувствами и желанием организовать дисциплинарность учебного процесса. Но это наш опыт, это наш путь и, наверно, в итоге то, что сделает узнаваемым лицо нашей мастерской.
– Вы себе «очертили» на курсе свою зону ответственности?
– В большей степени я стараюсь отстаивать интересы актерской группы: понимаю, что на режиссерском факультете основной акцент делается все-таки на студентов-режиссеров, на то, чтобы они получили возможность раскрыться. Но мне хочется, чтобы актеры тоже вышли из ГИТИСа подкованными и готовыми к свободному плаванию.
– Ваш коллега по Театру Пушкина Андрей Кузичев рассказывал, что, когда Кирилл Серебренников позвал его преподавать в Школу-студию МХАТ, он долгое время ощущал себя «самозванцем». Не было похожего ощущения?
– «Я как бы педагог», – да, по-другому себя не называю и думаю, это нормально. Нужно прожить 4–5 лет с первым курсом, чтобы понять, насколько это твое, насколько ты полезен. Мой большой минус в том, что я очень много работаю и не могу быть с ребятами столько, сколько мне хотелось бы. Тем не менее мастера курса, однокурсники в театральном вузе – это судьбоносные знакомства, это родные люди. Почему так происходит? Четыре года жизни – вроде бы небольшой эпизод. Но многое приходится делать вместе – и в таком количестве, в такой концентрации, в таком «проникновении» друг в друга, что это связывает навсегда. Это сродни связи фронтовиков или людей, которые вместе выживали на необитаемом острове.
– Поддерживаете отношения с однокурсниками?
– Мы всё время на связи – есть общий чат, в котором постоянно происходит общение. Периодически мы встречаемся, и меня не перестаёт удивлять то, что все уже 40-летние дяди и тёти, казалось бы, но абсолютно ничего не изменилось, расстановка сил на курсе та же. Это радостные встречи. Ощущение чего-то общего, какого-то особенного родства. Я счастлива, что мы стали работать вместе, стали звать своих. С Дашей Калмыковой мы недавно выпустили премьеру «Прыг-скок» в Театре наций. Я только что снялась у Юры Квятковского, который дебютировал в кино. Короче говоря, мы стали выбирать друг друга в работе , как важных, надежных людей, и встречаться уже в профессиональном пространстве. Это просто подарок. И, конечно же, мы навсегда связаны с нашими педагогами. Так получилось, что два моих мастера, Дмитрий Владимирович Брусникин и Роман Ефимович Козак, больше не с нами, смотрят на нас откуда-то сверху. Аллы Борисовны Покровской тоже уже нет. Но есть Борис Леонидович Дьяченко, Олег Матвеевич Тополянский, Евгений Александрович Писарев, которого Алла Борисовна привела на наш курс и сказала: «Женя, попробуй». Он пришел преподавать в 20 с копейками, и мы стали его первыми студентами. Конечно, Евгений Александрович нас очень любил – много возился с нами, уделял нам времени немерено. Теперь он уже художественный руководитель театра и своей мастерской , который выпустил не одно поколение прекрасно обученных артистов. Мы вместе. Мы команда. С годами только крепнет связь с Аллой Михайловной Сигаловой, с Мариной Станиславовной Брусникиной. Наши педагоги – это люди, которые с нами навсегда, как родители.
– С Мариной Брусникиной вы в связке два сезона подряд: сначала было «Поле» в «Практике», теперь – «Прыг-скок» в Театре наций, по «самому шпаликовскому» сценарию. О Геннадии Шпаликове говорили: «Прелестный, но невыносимый раздолбай».
– Вообще это достаточно распространенный мужской тип – человек, который никак не может встроиться в общий пазл жизни. Он как бы с нами, но как бы и не с нами. Не хотелось бы зацикливать всё на теме алкоголизма, но нельзя не сказать, что эта проблема есть. Эти люди, они всё равно непрерывно мчатся или к смерти, или к тюрьме, или к не самым благополучным жизненным изменениям. Причём они могут быть и тонко чувствующими, и талантливыми. Но, конечно, это сложный замес особенностей личности и всеобщей невыносимой тоски. Потому что речь идет о 70-х, об эпохе застоя, когда пили от ощущения безысходности – не предлагалось человеку много альтернатив в жизни.
– «Прыг-скок» Шпаликов написал незадолго до самоубийства. По тексту ощущается, что он написан человеком, который не видит выхода?
– И да, и нет. При всей трагичности сценария все-таки там очень много и юмора, и любви к человеку, и любования разными его проявлениями. Девочка Ксения, которую я играю, – человек еще очень чистый, очень тонко чувствующий и очень яростно сражающийся за тех, кого она любит, за справедливость в её понимании, за свою правду. Это и сражение с собственным одиночеством, в котором она внезапно оказалась. В той или иной мере все дети, даже из благополучной семьи, отходят, дистанцируются от родителей, неизбежно задаются вопросом, почему папа и мама живут так, а не иначе, и пускаются в свободное плавание, чем, собственно, заканчивается наш спектакль. Каждый человек сам по себе, идёт в житейское море и плывёт, как может.
– Почему в треугольнике «мать – дочь – беда» ваши с Дарьей Калмыковой героини не объединяются, а наоборот, разбегаются, отдаляются друг от друга?
– Потому что есть третий чело - век, очень важный – это папа. И если между мужем и женой могут быть большие претензии друг к другу, антагонизм, то ребёнок находится между двух огней. Причем девочка очень часто сочувствует именно отцу, так природой, наверно, заложено. Папа – тот, кого обидели, папа – тот, кого надо защищать, папа – самый лучший.
– Независимость, самостоятельность Ксении – она как ей досталась? Мамой воспиталась или без мамы «выстрадалась»?
– Эта её способность – принимать решения и действовать – вынужденная, потому что иначе она не может. Вообще настоящие поступки чаще всего совершаются от невозможности их не совершить.
– Раннее взросление – это хорошо или плохо, оно на пользу или во вред?
– Я, честно говоря, из «партии» людей, которая не делает большой разницы между детьми и взрослыми. Мы же по большому счету ничем не отличаемся, ну, только наличием опыта – пожили чуть-чуть дольше. Ксения – просто человек, который в трудных обстоятельствах действует по-человечески.
– То есть драмы взросления – преждевременного, сверхскоростного – здесь нет?
– Вообще мне не кажется, что детство – счастливая пора, когда всё зашибись. Это просто миф. Либо иллюзия, которая потом разбивается вдребезги. И когда человек подрастает, он входит в кризис. Потому что ещё не настроены основные механизмы взаимодействия с миром. Потому что всё трудно делать в первый раз. Потому что надо ходить в школу – и я до сих пор не понимаю, как это можно вынести. Параллельно идёт взросление организма, с которым надо справляться. Очень много сложностей у маленького человека. На мой взгляд, детство должно быть наполнено и радостью, и спокойствием, и интересом, прежде всего, а со временем должно становиться интереснее и легче – не наоборот.
– «Прыг-скок» – не только про отношения с родителями, но и про отношения со временем. Складывается впечатление, что театр сейчас активно выясняет отношения с советским прошлым.
– И советские годы, и 90-е сейчас пытаются осознать. Мы точно так же, будучи уже взрослыми людьми, выясняем отношения со своими родителями. Вспоминая и выстраивая модель отношений: в психологии это называется «расстановки» – когда ситуация реконструируется и проигрывается заново, как своего рода следственный эксперимент. Возвращаешься назад и пытаешься понять: почему произошло именно так, а не иначе? Что бы я сделал на их месте? Это вопрос, на который человек обязательно должен ответить – проработать свое прошлое.
– Внутренний конфликт шестидесятников, которые вдохнули свободы, а потом всё вдруг схлопнулось, обрушилось на них, как потолок, он сегодня понятен?
– Ситуация, как вы понимаете, рифмуется, повторяется, поэтому, конечно же, многие вещи вдруг оказываются страшно злободневными.
– На курсе в Школе-студии МХАТ вы же начинали делать спектакли по Шпаликову. Чего тогда не понимали, может быть, в силу возраста, и что стало понятнее сейчас?
– Ничего вообще не было понятно, честно скажу. Мы были, наверно, слишком маленькие, чтобы осознать, что с людьми происходит, про что мы играем. Но я считаю, что студентам иногда важно давать задания на вырост, делать долгосрочный вклад. Они это поймут, может быть, даже лет через 20, ну и что? Совсем не обязательно, чтобы они поймали суть сию же секунду. Эти зерна прорастут попозже, но надо успеть их бросить.
– Про роль в «Пингвинах моей мамы», за которую вы получили «Золотого орла». Если честно, я с трудом могу понять мотивацию вашей героини. Зачем ей столько приёмных детей? Почему она не может остановиться?
– Это ширма, которая скрывает отсутствие собственной жизни. Такое случается и просто в многодетных семьях, такое бывает в семьях с приёмными детьми или даже с одним ребёнком, на которого навешаны все невысказанные, нереализованные мечты (чаще всего мамы). Это западня, в которую взрослый человек иногда попадает: дети вырастают, а дальше-то, что делать? Своей жизни нет. Надо ещё кого-то родить. Если не можешь родить, значит, надо взять кого-то из детдома – надо себя занимать, надо перенаправить свою энергию. Но часто выясняется, что это иллюзорно, нелогично, а иногда просто невыносимо – и никому уже от маминой «экспансии» не хорошо. Конечно, многодетная семья – сложная история. Но я хочу оговориться: к людям, которые решаются на усыновление, я испытываю большое уважение, восхищение и не понимаю, откуда они берут столько сил. Я считаю, что они делают очень важное дело.
– Вам не кажется, что это желание – спасти всех несчастных детей – ненормальная ситуация?
– Всё в жизни неоднозначно. С одной стороны, она решает свои личные проблемы, усыновляя одного за другим, и, наверно, это неправильно, но, с другой стороны, она реально помогает – не всем несчастным, а конкретным детям. Лучше жить в семье, пусть даже со сложностями, пусть даже с не очень адекватной мамой, чем жить в детдоме.
– Такой тип мамы, которая всё решает, от которой всё зависит и которая ни в чём не получает отказа, такая мама-босс – это тренд?
– Гиперсерьёзное отношение к ребенку как к собственному проекту, в который надо максимально вкладываться – это тренд. Это болезнь современных родителей – перенасыщать детей учебой, перенасыщать контролем, перенасыщать вложениями в их будущее. Но тут есть и плюсы, и минусы. С одной стороны, дети абсолютно перегружены и никак не могут «выдохнуть», долго не могут найти себя, потому что слишком напичканы предложениями. С другой стороны, они, конечно же, вырастают очень оснащёнными – единственное, не всегда потом есть желание пользоваться своими навыками. Поэтому, как говорится, всё хорошо в меру.
– Тип отношений в «Пингвинах» кинокритики определяют как «рейх образцовой семьи», «тоталитарная любовь», «семейная диктатура». Это вообще может обнулить любовь к собственной матери?
– Конечно, это может отдалить. Но привязка к матери всё равно очень сильная – эти нити не обрубишь, что бы ни происходило. И всё-таки взаимоотношения, они и в Африке взаимоотношения. Если мама всегда недовольна, если она постоянно контролирует, если она только оттягивает энергию, то общаться с ней не хочется. Конечно, ребёнку проще с мамой, готовой радоваться, быть благодарной и готовой подбодрить. Вообще с лёгким человеком проще иметь дело, кто бы это ни был. Мы все ищем общения с людьми коммуникабельными, «не душными». Понятно, что любая мама контролирует. Но если она более-менее соображает, то старается в нужный момент «отползать», закрывать рот на замок и себя ограничивать, все-таки давать волю и проявлять уважение к человеку, который сам уже должен выбирать, что он надевает, куда идет и с кем общается. При этом материнское слово – страшная вещь: скажешь – и оно засядет так, что потом долго будет аукаться. И мама уже умерла, и человеку уже 30 лет, а он всё помнит эти слова. Поэтому не надо приуменьшать власть матери, но и полномочия ей превышать тоже не надо.
– Александра, как вы «обживаете» новую роль – педагога на курсе Юрия Бутусова в ГИТИСе?
– В Мастерской Бутусова я оказалась неслучайно. Юрий Николаевич человек очень для меня необходимый. Находиться с ним в контакте, в творческом процессе, в изучении профессии, которой мы занимаемся, и просто быть рядом – важно, вне зависимости от того, делаем мы вместе новую работу или нет, важно дышать одним воздухом. В составе бутусовской мастерской – Агриппина Стеклова, Олег Долин, Надя Кубайлат, Александр Хухлин, Сергей Волков, Вера Петровна Камышникова, очень талантливые, необычно мыслящие. Профессионалы своего дела. Мы все действующие актеры и режиссеры. В этом наше большое преимущество. Мне нравится находиться в их компании. После первой кафедры Дмитрий Крымов сделал нам комплимент: «Я поздравляю! Какая красивая молодая мастерская!» Было приятно.
– Видела в Instagram, вы на 1 сентября пришли с мешком яблок. Как мама их опекаете?
– Не как мама, конечно. Но чувства не могу отключить – никуда тут не деться. Инстинкт материнский, как выясняется, есть. Они все очень юные, чуть старше моей дочери. И иногда я смотрю на них просто как на студентов, молодых актеров и режиссеров. А иногда как на мальчиков и девочек, у которых период становления, переосмысления, сложностей. И мне хочется их хоть немного подбодрить, успокоить, согреть. Думаю, без этого невозможно.
– Маму-диктатора не «включаете» в процессе обучения?
– У меня нет таких полномочий. Если бы были, я, может, и показала бы себя. Но понимаю, что путь диктатора короткий, он сам себе обрубает много возможностей. Любовь важнее, чем диктат. Хотя я всегда – за дисциплину и, бывает, не миндальничаю, могу и жестко сказать, и возмутиться. Вообще я считаю, что без жесткости – в выверенных дозах – воспитание невозможно. Но все-таки со студентами – другое. Это взрослые люди – они сами способны делать выбор, а я могу только аккуратно направить, сказать, что думаю.
– Педагог Юрия Бутусова в ЛГИТМиКе была авторитарного типа, товстоноговской школы. Он получал страшную критику, очень сильную, прямую, резкую. Но на сопротивлении, по его словам, «рождается много интересного».
– Это старая школа. Меня тоже воспитывали достаточно жестко. И я, честно говоря, немножко скучаю по тем временам. Марина Станиславовна Брусникина может такие замечания сделать, что после ты всю ночь не спишь, может так сказать, что после думаешь: «Зачем я здесь? Надо уходить из профессии». Алла Михайловна Сигалова тоже была жестким педагогом. Хотя сейчас она перешла, по-моему, в совершенно другую веру и, как из брандспойта, всех поливает материнской любовью. Но может и крикнуть – всё зависит от ситуации. Я, например, считаю, что иногда надо дать пинок под зад (не буквально, а морально), чтобы человек пришёл в себя.
– Мастерская в ГИТИСе – это же совсем другая система обучения, отличается от той, что вам знакома по Школе-студии МХАТ. Приходится «импровизировать»?
– В том-то и дело: только и приходится что импровизировать. Мы вырабатываем свою систему, создаем свою вселенную, потому что Бутусов – мастер особенный, он очень по-своему понимает и видит театр. Это человек, который привык разбивать правила. И мы лавируем между своими чувствами и желанием организовать дисциплинарность учебного процесса. Но это наш опыт, это наш путь и, наверно, в итоге то, что сделает узнаваемым лицо нашей мастерской.
– Вы себе «очертили» на курсе свою зону ответственности?
– В большей степени я стараюсь отстаивать интересы актерской группы: понимаю, что на режиссерском факультете основной акцент делается все-таки на студентов-режиссеров, на то, чтобы они получили возможность раскрыться. Но мне хочется, чтобы актеры тоже вышли из ГИТИСа подкованными и готовыми к свободному плаванию.
– Ваш коллега по Театру Пушкина Андрей Кузичев рассказывал, что, когда Кирилл Серебренников позвал его преподавать в Школу-студию МХАТ, он долгое время ощущал себя «самозванцем». Не было похожего ощущения?
– «Я как бы педагог», – да, по-другому себя не называю и думаю, это нормально. Нужно прожить 4–5 лет с первым курсом, чтобы понять, насколько это твое, насколько ты полезен. Мой большой минус в том, что я очень много работаю и не могу быть с ребятами столько, сколько мне хотелось бы. Тем не менее мастера курса, однокурсники в театральном вузе – это судьбоносные знакомства, это родные люди. Почему так происходит? Четыре года жизни – вроде бы небольшой эпизод. Но многое приходится делать вместе – и в таком количестве, в такой концентрации, в таком «проникновении» друг в друга, что это связывает навсегда. Это сродни связи фронтовиков или людей, которые вместе выживали на необитаемом острове.
– Поддерживаете отношения с однокурсниками?
– Мы всё время на связи – есть общий чат, в котором постоянно происходит общение. Периодически мы встречаемся, и меня не перестаёт удивлять то, что все уже 40-летние дяди и тёти, казалось бы, но абсолютно ничего не изменилось, расстановка сил на курсе та же. Это радостные встречи. Ощущение чего-то общего, какого-то особенного родства. Я счастлива, что мы стали работать вместе, стали звать своих. С Дашей Калмыковой мы недавно выпустили премьеру «Прыг-скок» в Театре наций. Я только что снялась у Юры Квятковского, который дебютировал в кино. Короче говоря, мы стали выбирать друг друга в работе , как важных, надежных людей, и встречаться уже в профессиональном пространстве. Это просто подарок. И, конечно же, мы навсегда связаны с нашими педагогами. Так получилось, что два моих мастера, Дмитрий Владимирович Брусникин и Роман Ефимович Козак, больше не с нами, смотрят на нас откуда-то сверху. Аллы Борисовны Покровской тоже уже нет. Но есть Борис Леонидович Дьяченко, Олег Матвеевич Тополянский, Евгений Александрович Писарев, которого Алла Борисовна привела на наш курс и сказала: «Женя, попробуй». Он пришел преподавать в 20 с копейками, и мы стали его первыми студентами. Конечно, Евгений Александрович нас очень любил – много возился с нами, уделял нам времени немерено. Теперь он уже художественный руководитель театра и своей мастерской , который выпустил не одно поколение прекрасно обученных артистов. Мы вместе. Мы команда. С годами только крепнет связь с Аллой Михайловной Сигаловой, с Мариной Станиславовной Брусникиной. Наши педагоги – это люди, которые с нами навсегда, как родители.
– С Мариной Брусникиной вы в связке два сезона подряд: сначала было «Поле» в «Практике», теперь – «Прыг-скок» в Театре наций, по «самому шпаликовскому» сценарию. О Геннадии Шпаликове говорили: «Прелестный, но невыносимый раздолбай».
– Вообще это достаточно распространенный мужской тип – человек, который никак не может встроиться в общий пазл жизни. Он как бы с нами, но как бы и не с нами. Не хотелось бы зацикливать всё на теме алкоголизма, но нельзя не сказать, что эта проблема есть. Эти люди, они всё равно непрерывно мчатся или к смерти, или к тюрьме, или к не самым благополучным жизненным изменениям. Причём они могут быть и тонко чувствующими, и талантливыми. Но, конечно, это сложный замес особенностей личности и всеобщей невыносимой тоски. Потому что речь идет о 70-х, об эпохе застоя, когда пили от ощущения безысходности – не предлагалось человеку много альтернатив в жизни.
– «Прыг-скок» Шпаликов написал незадолго до самоубийства. По тексту ощущается, что он написан человеком, который не видит выхода?
– И да, и нет. При всей трагичности сценария все-таки там очень много и юмора, и любви к человеку, и любования разными его проявлениями. Девочка Ксения, которую я играю, – человек еще очень чистый, очень тонко чувствующий и очень яростно сражающийся за тех, кого она любит, за справедливость в её понимании, за свою правду. Это и сражение с собственным одиночеством, в котором она внезапно оказалась. В той или иной мере все дети, даже из благополучной семьи, отходят, дистанцируются от родителей, неизбежно задаются вопросом, почему папа и мама живут так, а не иначе, и пускаются в свободное плавание, чем, собственно, заканчивается наш спектакль. Каждый человек сам по себе, идёт в житейское море и плывёт, как может.
– Почему в треугольнике «мать – дочь – беда» ваши с Дарьей Калмыковой героини не объединяются, а наоборот, разбегаются, отдаляются друг от друга?
– Потому что есть третий чело - век, очень важный – это папа. И если между мужем и женой могут быть большие претензии друг к другу, антагонизм, то ребёнок находится между двух огней. Причем девочка очень часто сочувствует именно отцу, так природой, наверно, заложено. Папа – тот, кого обидели, папа – тот, кого надо защищать, папа – самый лучший.
– Независимость, самостоятельность Ксении – она как ей досталась? Мамой воспиталась или без мамы «выстрадалась»?
– Эта её способность – принимать решения и действовать – вынужденная, потому что иначе она не может. Вообще настоящие поступки чаще всего совершаются от невозможности их не совершить.
– Раннее взросление – это хорошо или плохо, оно на пользу или во вред?
– Я, честно говоря, из «партии» людей, которая не делает большой разницы между детьми и взрослыми. Мы же по большому счету ничем не отличаемся, ну, только наличием опыта – пожили чуть-чуть дольше. Ксения – просто человек, который в трудных обстоятельствах действует по-человечески.
– То есть драмы взросления – преждевременного, сверхскоростного – здесь нет?
– Вообще мне не кажется, что детство – счастливая пора, когда всё зашибись. Это просто миф. Либо иллюзия, которая потом разбивается вдребезги. И когда человек подрастает, он входит в кризис. Потому что ещё не настроены основные механизмы взаимодействия с миром. Потому что всё трудно делать в первый раз. Потому что надо ходить в школу – и я до сих пор не понимаю, как это можно вынести. Параллельно идёт взросление организма, с которым надо справляться. Очень много сложностей у маленького человека. На мой взгляд, детство должно быть наполнено и радостью, и спокойствием, и интересом, прежде всего, а со временем должно становиться интереснее и легче – не наоборот.
– «Прыг-скок» – не только про отношения с родителями, но и про отношения со временем. Складывается впечатление, что театр сейчас активно выясняет отношения с советским прошлым.
– И советские годы, и 90-е сейчас пытаются осознать. Мы точно так же, будучи уже взрослыми людьми, выясняем отношения со своими родителями. Вспоминая и выстраивая модель отношений: в психологии это называется «расстановки» – когда ситуация реконструируется и проигрывается заново, как своего рода следственный эксперимент. Возвращаешься назад и пытаешься понять: почему произошло именно так, а не иначе? Что бы я сделал на их месте? Это вопрос, на который человек обязательно должен ответить – проработать свое прошлое.
– Внутренний конфликт шестидесятников, которые вдохнули свободы, а потом всё вдруг схлопнулось, обрушилось на них, как потолок, он сегодня понятен?
– Ситуация, как вы понимаете, рифмуется, повторяется, поэтому, конечно же, многие вещи вдруг оказываются страшно злободневными.
– На курсе в Школе-студии МХАТ вы же начинали делать спектакли по Шпаликову. Чего тогда не понимали, может быть, в силу возраста, и что стало понятнее сейчас?
– Ничего вообще не было понятно, честно скажу. Мы были, наверно, слишком маленькие, чтобы осознать, что с людьми происходит, про что мы играем. Но я считаю, что студентам иногда важно давать задания на вырост, делать долгосрочный вклад. Они это поймут, может быть, даже лет через 20, ну и что? Совсем не обязательно, чтобы они поймали суть сию же секунду. Эти зерна прорастут попозже, но надо успеть их бросить.
– Про роль в «Пингвинах моей мамы», за которую вы получили «Золотого орла». Если честно, я с трудом могу понять мотивацию вашей героини. Зачем ей столько приёмных детей? Почему она не может остановиться?
– Это ширма, которая скрывает отсутствие собственной жизни. Такое случается и просто в многодетных семьях, такое бывает в семьях с приёмными детьми или даже с одним ребёнком, на которого навешаны все невысказанные, нереализованные мечты (чаще всего мамы). Это западня, в которую взрослый человек иногда попадает: дети вырастают, а дальше-то, что делать? Своей жизни нет. Надо ещё кого-то родить. Если не можешь родить, значит, надо взять кого-то из детдома – надо себя занимать, надо перенаправить свою энергию. Но часто выясняется, что это иллюзорно, нелогично, а иногда просто невыносимо – и никому уже от маминой «экспансии» не хорошо. Конечно, многодетная семья – сложная история. Но я хочу оговориться: к людям, которые решаются на усыновление, я испытываю большое уважение, восхищение и не понимаю, откуда они берут столько сил. Я считаю, что они делают очень важное дело.
– Вам не кажется, что это желание – спасти всех несчастных детей – ненормальная ситуация?
– Всё в жизни неоднозначно. С одной стороны, она решает свои личные проблемы, усыновляя одного за другим, и, наверно, это неправильно, но, с другой стороны, она реально помогает – не всем несчастным, а конкретным детям. Лучше жить в семье, пусть даже со сложностями, пусть даже с не очень адекватной мамой, чем жить в детдоме.
– Такой тип мамы, которая всё решает, от которой всё зависит и которая ни в чём не получает отказа, такая мама-босс – это тренд?
– Гиперсерьёзное отношение к ребенку как к собственному проекту, в который надо максимально вкладываться – это тренд. Это болезнь современных родителей – перенасыщать детей учебой, перенасыщать контролем, перенасыщать вложениями в их будущее. Но тут есть и плюсы, и минусы. С одной стороны, дети абсолютно перегружены и никак не могут «выдохнуть», долго не могут найти себя, потому что слишком напичканы предложениями. С другой стороны, они, конечно же, вырастают очень оснащёнными – единственное, не всегда потом есть желание пользоваться своими навыками. Поэтому, как говорится, всё хорошо в меру.
– Тип отношений в «Пингвинах» кинокритики определяют как «рейх образцовой семьи», «тоталитарная любовь», «семейная диктатура». Это вообще может обнулить любовь к собственной матери?
– Конечно, это может отдалить. Но привязка к матери всё равно очень сильная – эти нити не обрубишь, что бы ни происходило. И всё-таки взаимоотношения, они и в Африке взаимоотношения. Если мама всегда недовольна, если она постоянно контролирует, если она только оттягивает энергию, то общаться с ней не хочется. Конечно, ребёнку проще с мамой, готовой радоваться, быть благодарной и готовой подбодрить. Вообще с лёгким человеком проще иметь дело, кто бы это ни был. Мы все ищем общения с людьми коммуникабельными, «не душными». Понятно, что любая мама контролирует. Но если она более-менее соображает, то старается в нужный момент «отползать», закрывать рот на замок и себя ограничивать, все-таки давать волю и проявлять уважение к человеку, который сам уже должен выбирать, что он надевает, куда идет и с кем общается. При этом материнское слово – страшная вещь: скажешь – и оно засядет так, что потом долго будет аукаться. И мама уже умерла, и человеку уже 30 лет, а он всё помнит эти слова. Поэтому не надо приуменьшать власть матери, но и полномочия ей превышать тоже не надо.
22
марта
2022
