Метель — смотреть спектакль в театре имени А.С. Пушкина

Премьера

07.11.1967

Аннотация

«Метель» давалась Равенских чрезвычайно тяжело. «Леонов измотал меня, как и Лев Толстой, — признавался Борис Иванович. — Когда приближалась премьера, я чувствовал, что уже „на пределах“ весь театр. Нервы сдавали. Сил не было, ни физических, ни духовных, дальше работать. „Метель“ требовала огромного напряжения, ежедневных репетиций, иногда по четыре, по шесть, по семь часов. Токи, заложенные в каждом образе, колоссальные, все столкновения требуют огромных актеров, какой-то необыкновенной режиссуры… Чтобы пробиться в леоновскую пьесу, можно было сойти с ума…»

«Приняв к постановке пьесу „Метель“, Равенских вместе с художником Б. Волковым передал леоновскую диалектику единичного и обобщенного уже в оформлении спектакля. Обстановка квартиры Сыроваровых показана на сцене с архаичной для современной театральной культуры мерой правдоподобия. Сцена обставлена житейски достоверно. И только стены квартиры, не ограниченные потолком, уходят ввысь. Обрываются, исчезают в темноте портала, где жутко и как раз над самой головой действующих лиц крутит вьюга.

В речи действующих лиц чувствуется ритм их существования. И Равенских осязаемо воплощает эти ритмы на сцене: каждому языковому строю находит свою пластику. Марфа Касьяновна (Л. Скопина) покойно величава в осознании правоты прожитой жизни. Лизавета (О. Викландт) насмешливо откровенна, словно „частушка“, в броских движениях своих. Мадали (В. Носик) с всепоглощающей наивностью взгляда — самоотверженный порыв.

В „Метели“ у Равенских пластичен как бы самый способ произнесения авторского текста. В первые моменты спектакля трудно отделаться от ощущения интонационной „преднамеренности“, как, например, при просмотре старых кинокартин. Надобно усилие и время, чтобы вжиться в ритмы сценического действия. „Эко, творится“, — произносит первую Фразу пьесы Катерина — Л. Гриценко. Произносит значительно, с расстановкой. Интонация ее непривычна. В ней заключено отношение персонажа к миру. И потому она звучит особо, сама есть образ тревоги, бессонных ночей ожидания, „метели“.

Герои „Метели“ стремятся осознать свое существование. Внешний мир привести в соответствие со своими намерениями и потребностями. Уравнять эти противоположные величины, как уравняли их старшие — Марфа Касьяновна и Поташов.

Зоя — Н. Попова в новогоднюю ночь, словно сбрасывая камень с сердца, кидает вниз, с верхней площадки коридора, свое признание об отце, который бежал после революции за границу.

У худущей, с нечеткими, стертыми усталостью чертами лица Зиночки — Л. Антонюк вдруг начинают лучисто сиять глаза. И с таким удивительным достоинством отказывает она сватающемуся за нее Теткину (ему всего-навсего нужна была работница в хозяйство), что, неожиданно поняв глубину своей потери, он лишь с безнадежным стыдом сжимает руками голову.

Маленький, худенький Мадали танцем объясняется Зое в любви. И характерно: весь — выпадение из общепринятых норм, танец его как раз и воплощает сущность жизни раскованно и полно.

Поиски выхода из индивидуалистической замкнутости, ограниченности приобретают в постановке Равенских всеохватный характер. Они резонируются музыкой спектакля. Ощущаются в протяжной проникновенности песни „Там, вдали, за рекой“, нахлынувшей воспоминанием давней, неосуществившейся любви Марфы Касьяновны и Поташова. В мелодии плясовой, которая врывается с Лизаветой и сопровождающими ее колхозниками. В тревожной, „разорванной“ мелодике аккордов сонаты Скрябина — у Порфирия (А. Кочетков). В песне „По диким степям Забайкалья“ — у Степана (Ю. Аверин). В „кубинском танце“ — у Мадали.

Причем музыка „Метели“ не характеризует отдельных персонажей. Она лишь дает определенную форму аналогичным стремлениям разных по своему духовному и социальному уровню людей». (Т. Заболзаева)