О власти и страсти языком Шекспира.

Накануне 450-летия Шекспира британский режиссер Деклан Доннеллан поставил в Московском театре им. Пушкина шекспировскую пьесу «Мера за меру».

Три красных куба на черном фоне и висящие над сценой рядами круглые светильники — лаконичная сценография Ника Ормерода, постоянного партнера Доннеллана, выполненная по законам минимализма, в котором меньше всегда значит больше, вызывает вихрь ассоциаций. Лампы напоминают о тюремных коридорах, красное рядом с черным — о колесе рулетки. Там, кстати, тоже есть свое «правило тюрьмы».

Деклан Доннеллан впервые приехал в Россию больше 20 лет назад, хорошо знает и нынешнего худрука Театра им. Пушкина, который был ассистентом на трех спектаклях британского режиссера, и сцену театра, где шли его постановки, сделанные в сотрудничестве с Чеховским фестивалем. Британец Доннеллан неплохо знает Россию, потому и выбрал пьесу, которая всем хороша — и попадает в юбилейный год, и точно не устареет, даже если будет оставаться в репертуаре еще 20 лет. Просто потому, что тема «народ и власть» не устаревает уже несколько столетий: не зря же Пушкин был в таком восхищении от пьесы «Мера за меру» и даже взялся ее переводить, но быстро остановился, поняв — цензура не пропустит.

Народ в спектакле Доннеллана безмолвствует и молча наблюдает за тем, что творит власть. Тринадцать человек, сбившись в толпу, перелетают из картины в картину, из одного угла сцены в другой. В какой-то момент толпа исчезает, а на сцене остается «выпавший» из нее человек — тот, кому предстоит вершить судьбы или, напротив, стать жертвой властных решений. Вершителем судеб может стать любой из толпы — солдат, тюремщик, монах. Но больше всего искушений предстоит временщику, которого правитель государства оставляет вместо себя на неопределенный срок. Святоша-наместник, внезапно вознесенный на вершину властной пирамиды, оказывается, как написано у Пушкина, «сам мерзостью». Отправив несчастного Клавдио на казнь за блудодейство, он начинает склонять к нарушению монашеского обета сестру осужденного, пришедшую просить за брата.

Справедливость восстанавливает появившийся, как бог из машины, правитель, который и расставляет все по местам: возвращает Клавдио к его подруге, наместника соединяет цепями брака с давно забытой им невестой, забытого в тюрьме узника прощает. Единственный пострадавший здесь — монашка, ее властитель собирается оставить за собой.

Британский режиссер поставил пьесу британского автора — а вышла чисто российская история. Первоначальный текст сокращен, но к нему не добавлено ни слова. Призывы к соблюдению морали и законности заканчиваются примерным наказанием одного-двух человек за то, в чем можно обвинить миллионы. Народ молча следит за стремительным возвышением и таким же неожиданным падением влиятельных персон, рассуждая, как один из шекспировских героев, что лучше «быть глупым на свободе, чем умным в тюрьме». Бремя власти оказывается так тяжело, что нести его груз, не теряя чувства реальности, мало кому удается.