«Музыкальный театр для меня – авантюра»

На нынешней «Золотой маске» худрук Театра имени Пушкина Евгений ПИСАРЕВ – трижды «именинник»: среди номинантов его постановка в Большом театре «Свадьба Фигаро», спектакль его театра «Рождество О’ Генри»; кроме того, он – режиссер заключительной церемонии. А в минувший четверг в Театре Пушкина состоялась премьера спектакля по пьесе Григория Горина «Дом, который построил Свифт». Накануне этого события режиссер рассказал корреспонденту «НИ» о том, как становятся лилипутами, великанами и гулливерами, о встрече Моцарта и Мондриана на сцене Большого театра, а также о том, кого он считает главным критиком своего театра.

– Евгений, вы впервые, если не считать «Конька-горбунка», поставили пьесу, написанную на русском языке...

– Переводные пьесы доставались мне при посредстве переводчиков, а пьеса Григория Горина написана на прекрасном русском языке. Давно подумывал и о «Мюнхгаузене», и о сценическом варианте сценария «О бедном гусаре замолвите слово» (пьеса называется «Пессимистическая комедия»)... «Дом, который построил Свифт» – один из самых глубоких горинских текстов, из самых грустных. Реалии в пьесе – из жизни великого английско-ирландского писателя, но, мне кажется, эта вымышленная история близка и Горину. По моим ощущениям, эта история – самая отзывающаяся на нынешнее состояние общества: ничто никого особо не интересует, все всё понимают, никому ничего не смешно, переубеждать некого и не для чего. Все твердо знают, что нет лилипутов, нет великанов, есть только люди нормального, среднего размера. И таких средних оказывается слишком много.

– История – сказочная. Будут ли какие-то фокусы? Лилипуты и великаны? Будет ли зрелище?

– Зрелище будет. Но не по части создания лилипутов и великанов. Для меня и те и другие – обычные люди. Такие крайности – личное ощущение от самих себя. Репетировать сложно, но интересно, потому что в каждом герое можно найти себя – и в великанах, опустившихся, которым указали их приземленное место, и в лилипутах, которые меряются ростом всю жизнь. Это не сказка, а довольно мрачная фантазия – в бёртоновской эстетике…

– В какой мере Декан – это вы? Или кто вы там?

– Я там – все. Если Мюнхгаузен предлагает миру 32-е мая – другой взгляд на жизнь, то Свифт ничего не предлагает. Он затыкает рот, закрывает глаза и запирается в башне из слоновой кости. Эта пьеса – про смерть. Может быть, не в физическом смысле, а про смерть, которая наступает ДО. Про боязнь ее, про репетиции ее, про усталость, про духовное обнищание. Свифт – выдающийся человек, любимый народом, в какой-то момент самоустранился – я говорю о горинском Свифте, у реального Свифта, действительно, случился инсульт, и он почти десять лет не говорил. А Горин сделал из этого концепцию – осознанный отказ от социальной жизни. Для меня главный герой – не Декан, а Доктор Ричард Симпсон, который должен понять, что он – Гулливер. Когда теряется последняя надежда изменить жизнь к лучшему, странная идея фикс – сделать своим учеником человека, которого изменить практически невозможно, – становится поводом для того, чтобы продолжать жить. Чувствую себя уставшим Деканом и хочу найти своего Доктора.

– Спектакль – о бессмысленности усилий?

– Воевать надо не с тем, что вовне. Через четыре месяца после того, как было опубликовано «Путешествие Гулливера», Свифт пишет своему брату: «Я же показал им все пороки общества – государственные, военные, партийные, религиозные. Прошло четыре месяца – почему ничто не меняется?» Конечно, он иронизировал, но к концу жизни приходит к выводу, что все, с чем он рьяно, язвительно и саркастично боролся, не просто не меняется, но и цинично аплодирует ему. И воспринимает его исключительно как сумасшедшего. Это роднит горинского Свифта и его прототипа. Я актерам объясняю так: «Свифт всю жизнь был Салтыковым-Щедриным, а к концу жизни понял, что надо было быть Чеховым». Может, поэтому он и находит последователя-Доктора, который лечит ЧЕЛОВЕКА, а не занимается пороками общества, несправедливостью государственной власти, борьбой религий, партий и т.д.

– Ваш зритель прекрасно помнит фильм Марка Захарова. И невольно будет сравнивать...

– Я что-то поменял в самой пьесе, но и пьеса некоторым образом отличается от киносценария. Например, в фильме совершенно сведена на нет религиозная тема пьесы, а в спектакле она всплывет – как одна из самых обсуждаемых сегодня тем.

– Не удержались и сделали социально востребованный спектакль? Что скажет зритель «бульварного» театра?

– Сегодняшние драматурги пишут острые, агрессивные, прямолинейные пьесы. А пьеса Горина – философская, не пытающаяся решить социальные задачи, это не Театр.doc. Сам Горин называл свои пьесы театральными фантазиями, это снимало ряд цензурных вопросов. Сегодня опять наступает время горинско-шварцевских фантазий, которые вызывают конкретные ассоциации с жизненными реалиями. Хотя зритель сегодня совсем не хочет загружаться проблемами. Совсем! Возьмем мою предыдущую, совершенно случайную для меня работу «Семейка Краузе» – я согласился на эту веселую пьесу для заработка театру. В процессе репетиций все больше осознавал, что мы совсем отклоняемся от русла культурных событий и выруливаем к сфере обслуживания. Запретил всякую рекламу, просил не звать критиков и мою фамилию оставить только как худрука постановки. Но непрекращающийся смех в зале, сразу распроданные на несколько месяцев вперед билеты и восторги кассиров, которые воскликнули «Наконец-то!», привели меня в недоуменное состояние.

– А в какое состояние приводят вас восторги критики и номинации на призы ваших музыкальных постановок?

– Музыкальный театр для меня – чистая авантюра: я не умею читать клавир, не знаю подробно историю постановок, постигаю на каком-то интимном музыкальном уровне, работая с оперными певцами как с драматическими артистами. Если бы я всерьез смотрел на музыкальную сферу деятельности, узнал бы обо всех подводных течениях и неприятных моментах в жизни музыкального театра. А так он для меня – сказка, сон, приключение, чистое творчество. Не думаю о том, откуда берутся деньги, декорации, артисты, как это вставить в репертуар и т.д. Урин, став директором Большого театра, сразу намекнул, что предложит мне поставить оперу, памятуя о нашей работе над «Итальянкой в Алжире». Он думал о Моцарте, но название еще не выбрал. А после премьеры «Женитьбы Фигаро» в Театре Пушкина Владимир Георгиевич вошел в мой кабинет и сказал: «Через год ты должен поставить «Свадьбу Фигаро» в Большом. Так, после драматического спектакля, поставленного в оперной манере, я поставил оперу в Большом с элементами драматического спектакля – с той же командой: с Зиновием Марголиным, Дамиром Исмагиловым и Альбертом Альбертсом.

– Как пришла счастливая мысль ставить Моцарта в визуальной эстетике Мондриана?

– Музыка мне показалась совсем не такой «шампанистой», как пьеса Бомарше, в какой-то степени утяжеляющей эту историю и возвышающей ее над социальной, комедийной и любовно-драматической темой. Я подумал сначала о варианте довольно жестком, современном. Посмотрел последние постановки «Фигаро» по всему миру – и зальцбургский спектакль 2006 года, и спектакль «Метрополитен-оперы». И понял, что все идут по этому пути: граф выламывает графине руки, Сюзанна до крови избивает Фигаро, суд современный, коррумпированный и т.д. Но Урин среди нескольких предложенных мною вариантов выбрал праздничный, отправляющий персонажей в атмосферу шестидесятых годов ХХ века, в модную жизнь того времени. Эта эпоха характерна тем, что новое в искусстве тут же отражалось на мире моды. И вызывает ассоциации с фильмом «Джульетта и духи» Феллини, с Ив Сен-Лораном, одна из коллекций которого была сделана в эстетике Мондриана. Проблема была в том, чтобы соединить это с музыкой, которая не всегда была такой бравурно-легкомысленной. И тут замечательный дирижер Уильям Лейси подхватил идею и сказал, что, наверное, неправильно будет, если мы сейчас будем все это «угромчать», лучше найти тонко-ироничное решение этой музыки. Вообще, я получил огромное удовольствие от работы с ним и с солистами Большого театра, у нас возникли дружеские отношения, которые мы длим и мечтаем о продолжении сотрудничества.

– Вам не обидно, что Театр имени Пушкина игнорируется критиками, следящими за эволюцией театральных форм?

– Я вижу в пристальном отношении к критике зависимость. Иногда просто весело прочитать, что пишут! Но я закален табаковским отношением: «Хулу и клевету приемли равнодушно». Олег Павлович абсолютно не восхищается и не огорчается тем, что про него пишет пресса, – его интересует мнение людей, которым он верит и которые ему близки. Но еще больше он верит отчету, который ему приносят регулярно и где указано, какое количество зрителей заплатили деньги, чтобы это увидеть. Опубликовал департамент культуры Москвы рейтинг посещаемости муниципальных театров – и мы вошли в семерку самых посещаемых. Меня упрекают: «Ты в списке, который возглавляют Театр сатиры и Театр оперетты». Полагаю, что, если наш театр входит в число самых посещаемых, имея в репертуаре добрую половину спектаклей явно не развлекательного жанра, – что же плохого в том, что люди к нам идут?

СПРАВКА «НИ»