Top.Mail.Ru
Мир с выбитыми стеклами | СМИ о Московском драматическом театре

Евгений Писарев поставил спектакль о вечном сумасшествии мира и не менее вечном торжестве театра, который способен переработать, переосмыслить, переиграть любую бредовую ситуацию так, чтобы вновь захотелось жить. Даже в мире, катящемся под откос. Подобное его — мира — восприятие, кажется, было всегда, ну, может, за редкими исключениями. Но всегда находились те, кто не плакал, а смеялся, начиная все заново. Шекспировская формула «весь мир — театр, а люди в нем актеры» в этом спектакле Писаревым воплощена безупречно. Зрелищность здесь крепко сцеплена с интеллектуальностью, давая в результате почти идеальный синтез. Можно с равным интересом вслушиваться в парадоксальный текст Григория Горина и получать визуальное удовольствие от той истории, которую сочинил и перевел на язык сцены режиссер.

Пьеса Горина сейчас вновь обретает популярность. Совсем недавно довелось видеть весьма любопытный спектакль Вадима Данцигера в Нижегородском театре «Комедiя», который пользуется большой популярностью у зрителей. Теперь вот Евгений Писарев выстроил на сцене московского Театра имени Пушкина свой «дом». Разумеется, вместе с Гориным, постановочной командой и актерами. Странный, парадоксальный, чудом удерживающийся от разрушения, выстаивающий под градом камней, разбивающих и без того хрупкое сооружение безумного мира. Дом, в котором мы живем, несмотря на разность временных и географических координат.

Двухуровневая игровая конструкция сценографа Зиновия Марголина сочетает в себе «верх» и «низ», как некогда было принято в средневековом театре. Внизу идет жизнь — такая как есть, с сумасшедшинкой, но слегка напоминающая реальную. Венчает все подобие церковного купола с полупрозрачными мутными стеклами, словно припорошенными пылью времен. Там, наверху, порой совсем незаметно будет появляться Свифт — Андрей Заводюк и в проем мутного окошка молчаливо наблюдать за тем, что происходит внизу. Его, впрочем, можно заметить не сразу, отвлекаясь на «нижние» действенные эпизоды. Но заметив, уже не отведешь взгляд. Свой — от его. Ведь тогда покажется, что все происходящее на подмостках, все эти люди, великаны и лилипуты, все эти ссоры, выяснения отношений и желание прояснить и наладить ситуацию — это отражение его мыслей, впечатление от увиденного, безмолвная оценка и при этом горячее желание, чтобы все пошло как-то по-другому.

В первой, комически-мистериальной, части спектакля этот Свифт — Заводюк ощущается пусть немного смешным, но демиургом, создавшим как писатель и священнослужитель этот нелепый мир, который вдруг вырвался из-под его опеки и пустился в самостоятельное плавание. Да, эта пьеса Горина многослойна, но каждый из слоев будет с помощью режиссера открываться не сразу и не плавно, а встык, парадоксально меняя смыслы. Демиург — еще и немного экспериментатор, исследователь человеческих душ, характеров и поступков, проверяющий в эти моменты правильность своих сюжетно-человеческих построений.

Да вот беда, к моменту начала действия писатель и автор острых и весьма политизированных памфлетов уже объявлен сумасшедшим и помещен в этот дом как в весьма комфортное место заключения. И даже весьма здравых и трезвых взглядов доктор Симпсон — Антон Феоктистов выписан сюда для наблюдения за происходящим. Ему тоже придется вписаться, и не без удовольствия, в этот сумасшедший мир, но позже, позже… Пока же он вынужден наблюдать, как все обитатели дома друг за другом выходят из темноты закулисья-небытия, рассаживаются на скамеечки или стоя пристраиваются рядом, дабы отметить очередную, причем ежевечернюю, кончину господина Свифта. Вот и он тоже, совсем пока незаметный, примостился среди «провожающих». И только мягким ироничным покачиванием головы безмолвно отвечает на отчаянный вопрос доктора: «Да что такое тут происходит, в самом деле?»

А происходят и впрямь вещи странные. Сиделка-секретарь — Анастасия Панина, в другой реальности являющаяся одной из двух возлюбленных Свифта, без запинки выдает все труднопроизносимые места действия и названия существ из произведений Свифта. Вторая возлюбленная из прежней жизни, откликающаяся на имя Ванесса — Анна Кармакова, потерянной Офелией бродит по дому с букетиком цветов. Дворецкий Патрик — Сергей Миллер, каждому докладывающий, что у него тоже есть нервы, балансирует, дабы не наступить на невидимых нам лилипутов. Невидимых? Как бы не так! Конструкция купола вдруг переворачивается, превращаясь в громадный чайник, над которым еще нависает и ложка невероятных размеров. А два «лилипута», Первый — Игорь Теплов и Второй — Алексей Рахманов, на фоне этой во сто крат увеличившейся кухонной утвари начинают свои разборки: кто выше, у кого в башмаках стельки, кого, в конце концов, на самом деле любит жена одного из них. Комичная перепалка меж тем заканчивается трагически: Первый, желая зачерпнуть немного чая, в нем и тонет… И эта первая трагедия так легко и, кажется, привычно входит в этот придуманный мирок, что он тут же парадоксально становится ближе к тебе, сегодняшнему зрителю, человеку, к подобным ежедневным уходам вполне себе цинично притерпевшемуся.

А знаменитый театральный, блоковско-мейерхольдовский «клюквенный сок» постепенно превращается в кровь настоящую. Причем Евгению Писареву удается добиться от артистов органичного совмещения комедиантства и психологичности. Вот такой маленький здесь «великан» Глюм — Григорий Сиятвинда, чередуя смех и печаль, рассказывает историю того, как он опустился. И вроде как кончает жизнь самоубийством, но испуганные возгласы «публики» сменяются едва ли не аплодисментами. И лишь доктор — Феоктистов пока остается в недоумении, ощутив вкус и аромат «клюквенного сока».

Но вот приходит черед истории Первого констебля — Александра Матросова и персонажа по имени Некто — Александра Дмитриева. Заплутавший во временах и странах Некто, подобно гипнотизеру, заставляет Констебля вспомнить прежние жизни. А тот, мучительно напрягаясь, с начала радостно, а потом с нарастающим испуганным недоумением видит себя все там же — на городской площади и в той же ипостаси. А уж когда воспоминания погружаются в эпоху Христа, это постоянство становится столь невыносимым, что Констебль — Матросов решается на отчаянный шаг: выпускает всех из импровизированной «тюрьмы», а сам сводит счеты с жизнью. А та же «публика» уже привычно хихикает, не слишком вслушиваясь в крики доктора о том, что это уже кровь-то настоящая. И не забудем Свифта — Заводюка, с высоты наблюдающего за творениями мыслей своих. Живут одни глаза, но в них столько всего, что, кажется, только в них можно увидеть целый спектакль, так похожий на целую жизнь.

В этом «Доме», который построили Свифт, Горин и Писарев, о жизни говорится много. Но не впрямую, не в лоб. А так, как было принято тогда, когда и писалась эта пьеса, в эпоху полунамеков, «фиг в кармане» и редких отчаянных апарте в зал. Сегодня, кажется, это вновь становится актуальным, потому что зрительские и просто человеческие мозги уж слишком привыкли впитывать в себя все трижды объясненное и разжеванное, ставшее похожим на нелюбимую с детства манную кашу. А тут, поди ж ты, надо думать, в «сладких» эпизодах искать «соль», в комедиантстве — правду. Но Евгений Писарев прекрасно умеет управлять эмоциями и вообще зрительским восприятием. Не грузит до недовольства и исхода, переключает регистры, меняет интонации. Следуя при этом за пьесой, но оставляя за собой сценическое авторство. Вот и открылось нам, что все эти странные существа, населяющие дом и сад Свифта, никакие не йеху и прочие лилипуты с великанами, а бродячие комедианты, которых намеренно запустили сюда, чтобы скрасить и смягчить безумие главного героя. И во втором действии спектакля этот мотив вечного комедиантства, впрочем, не порывающего с обстоятельствами жизни реальной, становится доминирующим. И даже рациональный доктор — Феоктистов внезапно и тоже абсолютно органично вдруг «сходит с ума» и примыкает к теплой компании. Напялив костюм и шляпу Гулливера, он вдруг становится таким беззаботным и счастливым, как в первый раз в своей долгой правильной жизни.

Но при этом загадка, интрига парадоксальным образом никуда не уходят, не теряются в этом нашем «понимании». Остается и неопределенное время, смело смешавшее прошлое, настоящее и будущее, остаются люди и роли, а ты не всегда понимаешь, что из этого главнее. И даже сам Свифт, внезапно заговоривший за два часа до предполагаемой смерти, не устает задавать загадки. Кто он? Тоже комедиант, которым незаметно подменили «настоящего»? Или все-таки «тот самый»? Так вот, в исполнении Андрея Заводюка этот Свифт если и комедиант, то гениальный. Потому что оставляет совершенно отчетливое впечатление человека, пусть не совсем от мира сего, но живого и творящего мир как писатель и как Создатель. Даже в тот момент, когда стеклянный купол разлетается под ударами камней, и мир, настоящий или выдуманный прямо на наших глазах, перестает существовать. Он уйдет туда, в недра этого остова, уведя за собой других. Чтобы, быть может, начать заново сочинять еще одну жизнь, призрачную, фантастическую и реальную одновременно.

Что же до Евгения Писарева, то напоследок хочется сказать, что более совершенного в мизансценическом плане спектакля в Москве не доводилось видеть уже давно. Спектакля, где нет ни одной случайной детали, где выверены до мелочей все актерские передвижения, позы, жесты и интонации. И при этом все живет и существует словно бы само по себе, но эта виртуозно выстроенная жизнь, оставляющая ощущение самопроизвольной, дорогого стоит. А Театр Пушкина можно поздравить с явной удачей, которых у него под руководством Писарева, впрочем, уже немало.