Когда девять лет назад  театр имени А.С.Пушкина возглавил  Роман Козак, его чаще всего спрашивали о мрачных пророчествах Алисы Коонен, но он лишь отмахивался от театральной мистики. Вливал потоками молодую кровь в старые меха (благо курсы, которые ведут в Школе-студии МХТ Роман Козак, Алла Покровская и Дмитрий Брусникин, уже много лет гарантируют знак качества), искал поводы для интеллектуальных игр на сцене, открывал новые режиссерские имена.За обсуждениями спектаклей в театре им. Пушкина мы как-то и не заметили, что тучи над театром давно рассеялись.      – Роман Ефимович, а возможно ли просчитать успех будущего спектакля?   – Ой не знаю. У нас сейчас публика хорошо ходит на «Федру». Для меня такой успех удивителен, но, оказывается, не иссякает в Москве ручеек желающих слушать этот текст. Плюс героизм Алентовой на этот успех работает.   – Некоторые режиссеры говорят: я ставлю то, что мне понравилось.   – Хорошо бы так жить! Я как-то пригласил одного замечательного режиссера с таким же замечательным художником. Год мы кружили друг перед другом, выбирали пьесу, они приносили мне макеты.   То зал надо было перестроить, то филиал залить водой – в общем, остановить театр. Логика у этого режиссера была замечательная: Рома, мол, ты же позвал меня делать хороший спектакль. Хорошо бы так жирно жить и делать для себя.Я не могу видеть пустые места в зале – сразу портится настроение, хочется уйти из театра и поехать выпивать с друзьями. Надо стараться остаться все-таки в области культуры, но чтобы зал был полон!   – В вашем театре работает Студия молодых артистов («Смарт»). Вы считаете, что молодым артистам после училища еще нужна дополнительная адаптация?   – Студия – идеальная модель вхождения молодого артиста в профессию, некое чистилище между раем Школы-студии, где их любили и опекали, и адом театра.   Молодой артист приходит на первую репетицию с текстом в руках и после первой же реплики падает в обморок – его просто глушит другое расстояние, другие партнеры, звук.   У многих так и не получается войти в профессию. Мне за примерами ходить не надо – много моих способных учеников просто пропали. Их набирают в театры, засаливают, как огурцы в бочке, и часто даже забывают, кого набрали. Недавно увидел одну такую актрису N – потрясающая была девчонка, хотел к себе взять, но не стал перебивать ее желание попробовать в другом месте. И актерская судьба у нее не сложилась.   – А может, сама виновата, надо было придумывать что-то свое?   – Ага? Легко вам говорить! Ей выписывают репетиции, гастроли – там массовка, сям массовка, она все надеется...   Я хотел взять в студию весь курс, но Комитет по культуре дал грант только на семь человек на три года. Но я открыл калитку в студию и другим своим недавним ученикам. Они заняты как в спектаклях основного репертуара, так и в собственных работах: заканчивается одна, начинается следующая, придумываются поэтические вечера. Им все просто завидуют. У них уже есть всякие «Гвозди сезона», другие премии. Звездить понемногу начинают – Настя Панина вовсю снимается в кино. А главное, здесь началась какая-то жизнь уже помимо меня – помните фразу Толстого о том, что его персонажи зажили помимо его воли? Так и здесь – заискрило!   – Вы сейчас репетируете «Бешеные деньги» Островского. Можно немножко про эту субстанцию? Деньги – это добро или зло?   – Деньги – это бумага. Сейчас, наверное, они для меня добро. Они же направлены на то, чтобы помогать жить. Правда, иногда делают из людей убийц.   – А вы согласны с утверждением, что нельзя купить за деньги, можно купить за очень большие деньги?   – Нет, не согласен. Транспонирую это на себя и понимаю, что грань не перейду. А возможности были. Не то чтобы их было много, да и нельзя сказать, что соблазны эти я преодолел с легкостью героя, но преодолел. На вашем месте как-то сидел глава компании «А-Медиа» Акопов и предлагал мне стать худруком всей сериальной фигни, которая там снималась. Огромные деньги сулил. «Понимаете, – говорю, – я задумал два спектакля». – «Нет, вы, наверное, меня не поняли», – ворчал он и повторял сумму. «Да нет, – мычал я в ответ, – мне очень нравится эта цифра, но у меня завтра репетиция». Такой вот получился разговор слепого с глухим.   – У нас профессор университета получает меньше слесаря. Как вы думаете, что делать человеку, если он не может заработать любимым делом?   – Я уже много лет понимаю, что занимаюсь бесплатным идиотизмом. Театр, особенно драматический, и под ногтем не разглядишь с точки зрения «реальных» заработков. Но... поздно пить бальзам. Мы с Сигаловой иногда говорим друг другу: хватит уже делать спектакли. Вон сколько людей занимаются реальными делами: строят заводы, изобретают велосипеды, открывают банки, конфеты новые сочиняют, чтобы их продать и перепродать.  У меня большое штатное расписание, но каждый раз я сталкиваюсь с тем, что невозможно найти хорошего специалиста. Например, радиотехника (а это очень важно в нашем театре, где есть подзвучки и прочие тонкости). Выпуск каждого спектакля сопровождается у меня скандалом – скоро такой последует с «Бешеными деньгами». Сколько бы мы ни приводили специалистов, они испаряются, когда понимают, какие деньги будут получать. Какая-то непроходимая ситуация. А с другой стороны, такие люди, как Фоменко или Ургант, который будет занят в «Бешеных деньгах», – интеллигентные питерцы, которые зарабатывают уж точно не в театре, – почему-то приходят сюда. Видно, хотят утолить свой культурный голод.   – А бедность не порок?   – На мой взгляд, в бедности мы сами виноваты. Бедность – не то что порок (не хочется влезать в однажды написанный свод пороков), а неспособность не быть бедным. Бедность – это слабость (если она, конечно, не связана с физическими несчастьями). Но русич привык гордиться своей бедностью, выставлять ее напоказ, отсюда – фашистские настроения. Если тебя забросили на эту землю – живи, работай, зарабатывай, люби, рожай. Делай что-нибудь. Мы же привыкли ничего не делать – к краникам нефтяным подключиться и сосать. Ведь бешеные деньги – это деньги, не нами заработанные, но нами вожделенные.   – В комедиях Островского «благополучные» финалы зачастую имеют трагическую изнанку. В «Бешеных деньгах» платиновая блондинка Лидия якобы одумалась и к мужу вернулась, но любовью там и не пахнет.  По-вашему, в этой пьесе есть что-то обнадеживающее?   – Мне кажется, Островский – это русская комедия дель арте, и этим ключиком его надо открывать. Раньше я никогда его не делал – страшно было подступиться к этой высшей математике: чтобы слова звучали естественно и люди были не на котурнах. Но все соединилось, когда я понял, что он идентифицировал русские типажи – купец, подлец, маменька, эротоман, дочка. Но это русский эротоман и русская маменька. И когда смотришь на текст через такую призму, позитив дарит театральность жизни у Островского. Почти полное отсутствие границ между жизнью и театром.   – Но маска – это что-то неизменное.   – Да, но она живет, волнуется. Я был в Италии на уроках по искусству игры в маске. Это целый ритуал – с ней здороваешься, знакомишься. Чуть ли не через месяц актер получает от учителя разрешение взглянуть на себя в зеркало в маске. Случаются даже обмороки. А потом от маски рождается жест, движение, меняется тембр, голос – увлекательная история!   – Островского сейчас все чаще играют «по-европейски»: без чая из блюдечек, цветастых платков, разгулья и прочего «замоскворецкого» колорита. А между тем тот же Ванкувер показал, что желание гульнуть «по-русски» никуда не делось.   – Я, конечно, не буду возводить на сцене дом с крылечком, но есть и выпивать люди у меня будут. Конечно же, текст очень современен. Вот, например, самая повторяемая фраза «Но из бюджета я не выйду!» Девяносто процентов зрителей решат, что Козак отсебятину приписал, а ведь это больше века назад написано. Да, наш быт изменился, но узнаваемость нравов, которая делает Островского таким теплым для нас, никуда не делась. Остались неизменными темы разговоров, взгляды, ирония, хамство, нравы.   – Есть понятие «шекспировский актер». Островскому нужен какой-то специфический тип актера?   – Он должен быть клоуном, а на это способен редкий артист. То есть он должен владеть гротеском – уметь оправдать самые крайние степени существования: выйти на одной руке со струей из уха и обыграть это так, чтобы мы поверили – по-другому здесь нельзя. Еще актер должен быть очень умным. Островский так оброс штампами, накипью – сидит, бедолага, на Театральной площади и слышит со всех сторон, как его играют: окая, акая, пукая. Он ведь всегда где-то совсем рядом от театральщины, безвкусицы, пошлятины, в которую очень важно не впасть.   – У вас имидж первооткрывателя качественной литературы и нетривиальных сюжетов. Кого из авторов вы открыли для себя в последнее время?   – Периодически открываю для себя любимого моего Набокова, хожу вокруг него кругами, но все никак не могу транспонировать его для театра, найти ход. Недавно Вася Арканов дал мне свой перевод романа Джонатана Фоэра «Жутко громко и запредельно близко» – потрясающая книга! Написана от лица 9-летнего мальчика, чей отец погиб во время теракта 11 сентября, и мальчик кружит по НьюЙорку в поисках разных вещей и свидетельств. Автор заставляет просто влезть в кожу этого мальчика. А с пьесами плохо дело. Я даже пробрался в жюри конкурса «Действующие лица» для жителей Европы, пишущих по-русски (таких довольно много), но ничего интересного не нашел. Зато страшно горд – Людмила Петрушевская дала мне свою новую пьесу. Феноменальный текст для четырех женщин, такой парафраз Фасбиндера. Я так потрясен этим текстом, что совершенно не представляю, кто это сможет сыграть. Зато точно знаю, что его могу делать только я (бывает такое счастливое чувство). Так ей и заявил, и она согласилась.   – А что вы будете ставить после «Бешеных денег»?   – Хотел бы поставить «Книгу о вкусной и здоровой пище».   – ?!   – Сталинскую. Огромная такая энциклопедия со статьями о каждом продукте и об их изобилии со вступительной статьей Микояна о том, как сегодня должен есть советский человек, как он может, наконец, есть! Так и видишь это молодое вино, этот балык – это запредельное, красочное, аппетитное вранье, от которого спасу нет. Потрясающий текст! Но это должно быть феерическое зрелище, шоу на отпад.   – Вы тоже чувствуете возвращение моды на все советское?   – Никуда мы не вернемся. Не будет больше на трибуне Ленина стоять босс в бобровой шапке и вещать. Другое дело, что дальше – тишина и целина.   – Просто люди боятся целины?   – Да-да, позади все-таки остались знакомые правила. Но пусть люди не обольщаются – дальше будет труднее. Упадет цена нефти, наступит коллапс. И встретимся мы сами с собой лицом к лицу. Может, спалим пару городов. Но какое-то время в запасе у нас еще есть. Газета «Вечерняя Москва»  №57 (25325) от 01.04.2010